Тут в конце дорожки, за маслинами, показалась чья-то тень – Феофано! Микитка пошевельнулся, потом быстро встал: он не мог сидеть в присутствии этой женщины, хотя ему легко сиделось в обществе ее двоюродного брата.

Феофано подошла к нему и положила руку на плечо; а Микитка содрогнулся, вспоминая, как эта лакедемонянка вытаскивала его из тюрьмы. Нет, ему никогда не забыть ничего, что она с ним сделала!

- Здесь сейчас был мой брат? Вы говорили с ним? – спросила патрикия Метаксия Калокир.

- Да, госпожа, - ответил Микитка. Он прибавил – немного робко, но решительно:

- Господин Фома Нотарас хочет давать мне и Мардонию уроки.

Русский евнух взглянул в лицо лакедемонянке. Она не смотрела на него – глядела в сторону, кусая губы:

- Давать уроки?.. Интересно!

Потом посмотрела на Микитку – взгляд ее потеплел, губы улыбнулись:

- Что ж, занимайтесь. Вам всем это будет на пользу.

Она встрепала русые волосы бывшего раба и ушла так же быстро, как появилась, оставив его в кипарисово-лимонном облаке своих духов. А Микитка подумал, что с Фомой Нотарасом ему, как и с Мардонием Аммонием, придется решать другие неведомые ему трудности другого древнего и благородного византийского семейства. И Феофано его опять для чего-то приспособила…

Что ж, приспособила – и ладно. Тому себя надо жалеть и корить, кто болтается без пользы.

Патрикий Нотарас оказался прекрасным учителем – хотя Микитка до сих пор не имел никаких учителей и ему не с кем было сравнивать; но в первый раз в жизни он испытал наслаждение, доступное немногим избранным; и еще меньшему числу людей в его век. Наслаждение общением с истинно образованным византийским греком – и спорами, спорами с человеком, умеющим их вести.

- Если бы вы ходили в обыкновенную школу для благородных юношей, - если бы у нас еще оставались такие школы, - посмеиваясь, говорил патрикий, остановившись напротив стола, за которым сидели двое его учеников, - вас бы заставили хором повторять прописные истины, а за любые вопросы вы получали бы палки! Так учат детей в мусульманских школах, - произнес он, оглаживая свой подбородок. – Так воспитывают наших врагов, мои дорогие: греки же учат все подвергать сомнению.

- И Бога тоже? – вдруг громко спросил Мардоний, до сих пор завороженно молчавший.

Фома взглянул на него.

- Если ты чувствуешь, что можешь быть один, - то и Бога, - мягко согласился учитель.

Мардоний потупился, живо вспомнив о брате и отце.

- Я не могу быть один, - прошептал он. – Бог должен существовать!

Фома примостился на краешке стола и, смеясь, похлопал юноше.

- Блестяще, Мардоний! Бог должен существовать, потому что нужен тебе, - я восхищен твоей логикой! И знаешь, - понизив голос, вдруг серьезно прибавил патрикий. – Я согласен с тобой. Бог должен быть уже постольку, поскольку нужен нам… и человеческая логика к Нему неприложима.

Патрикий сложил руки на груди.

- Истинно свободен тот, кто не нуждается в Боге, - и потому среди людей едва ли найдешь хотя бы одного истинно свободного. Но греки ближе к этому состоянию, чем османы. Может быть, османы вовремя завоевали нас - спасли нас от самих себя!

Юноши затихли – и понимая, и боясь до конца понять этого философа. А Фома Нотарас склонился над ними и положил им руки на головы, сблизив русую и черную макушки:

- Не думайте об этом, дети. Не губите в себе способность отдаваться иллюзиям – человек, который рано лишается этой способности, становится несчастен на всю жизнь! Лучше займемся теми прекрасными сказками, которые человечество выдумало для себя за свою долгую историю.

И они опять занимались латынью или древнегреческим языком – и читали то притчи, то хроники, то философские трактаты; то сочинения современных богословов и ученых. Впрочем, наставник не спешил перейти к новейшим богословам, говоря, что сначала нужно научиться мыслить свободно и непредвзято, а этому могут научить только античные вольнодумцы. Европейские сочинения последних лет – это только различные формы богопочитания…

- Если вы когда-нибудь поедете в Европу, - говорил патрикий полушутя, - вы уже не найдете в библиотеках того, что я преподаю вам! Церковь очень хорошо оберегает юные умы от соблазнов – так что цените меня, пока можете.

Юноши засмеялись; а потом оба, не сговариваясь, встали и поклонились.

Ночью, - друзья, как теперь почти всегда, спали вместе – Микитка тихонько говорил сыну Валента:

- Ученость – это очень хорошо, и рассуждать нужно уметь… Я и не думал, что меня когда-нибудь будет учить такой человек, как наш хозяин! Но когда он говорит: вот, мол, Бога может не быть…

Микитка вздохнул и поставил подбородок на руки, глядя на молчаливого друга.

- Всякий цветок Бога знает – а когда человек говорит, что Бога нет, он, какой ни есть ученый, мне видится точно больной! Может, для латинян и иначе; а для нас, русских, Бог выше всякого рассуждения.

Мардоний кивнул.

- Я по крови наполовину иранец – так мы сами себя называем… Для нас то же самое.

Они помолчали, лежа голова к голове.

Потом Мардоний вдруг сказал:

- А ведь это ему все пустое, все наше учение… Фома Нотарас ненавидит меня в своем сердце, потому что я сын Валента. Он никогда не забудет, что было у моего отца с его женой!

Микитка покосился на приятеля.

- А ты виду не подавай.

Сын Валента хмуро кивнул.

Впрочем, пока патрикий не выказывал никакой ненависти: напротив, уроки с юношами словно бы даже укрепляли и вдохновляли его, проветривали сокровищницу его знаний, в которой столь многое оставалось в неприкосновенности. Жена и дети требовали много его ума и сил – но это были не те ум и силы: житейские, обыденные.

Друзья, однако, слышали, что госпожа дома, Феодора Нотарас, - Желань Браздовна, как называл ее только Микитка про себя, - сама была прекрасной мыслительницей, воспитанной Феофано. И с нею же она и упражнялась в спорах: точно так же, как для Феофано приберегала самое сокровенное в своей любви. Эти женщины оставались любовницами, несмотря на четверых детей, которых Феодора произвела на свет.

Микитка понимал теперь, что Феодоре этот грех был так же необходим, как патрикию Нотарасу – их уроки. Он знал также, что Феодора подолгу занимается со своей покровительницей стрельбой и другими изнурительными телесными упражнениями, хотя у Нотарасов был маленький сын, который постоянно нуждался в матери. Но Микитка признавал, что в такое время женщинам, а прежде всего – благородным женам, приходится быть и воинами. Нет ничего легче, чем воину растерять свои умения!

А потом Феодора и Феофано уехали вдвоем, взяв с собой маленького Александра, которому пошел пятый месяц! Это, должно быть, решилось между Нотарасами и Метаксией Калокир давно; и тогда Мардоний тоже запросился домой, к дяде. Но Микитка сурово одернул его:

- Только не сейчас! Нельзя сейчас!

Он знал, что женщины уехали в Мистру, - а раз уж взяли с собой младенца, значит, нескоро вернутся. Микитка понимал, что на теле той болезненной плотской любви, которая связывала Нотарасов, Аммониев и их знаменитую родственницу, только что лопнул очередной большой нарыв, который давно созревал. Оба юноши и их умственные занятия были как никогда нужны хозяину дома, чтобы отвлечь его…

Микитка и Мардоний остались: теперь они каждый день молились за всех своих старших, что бы там патрикий Нотарас ни говорил о Боге.

========== Глава 108 ==========

- Бедный Фома, - сказала Феодора. – Он ведь все знает – понял все сразу!

Феофано, сидевшая напротив нее в повозке, лениво улыбнулась.

- Предположим… Что это меняет? Так даже лучше, для Фомы не будет потрясений! Слишком долго все танцевали вокруг одного моего братца!

- Леонард благороден, - задумчиво проговорила московитка. – Но у всякого благородства есть граница. Может быть, он сейчас и не думает чего-нибудь требовать от меня, - но что будет, когда он меня увидит?