Мардоний глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями: он догадывался, что Дарий приказал своим людям оставаться на страже. Конечно, паша знал о таких проделках и вынужден был мириться с ними, – все равно турки остаются в выигрыше!

Евдокия Хрисанфовна согласилась отпустить сына: она даже не слишком удивилась такому обороту дела.

- Знать, так тебе Бог велит… Поедешь царицу искать, - грустно улыбаясь, сказала ключница.

Она обняла сына, потом его названого брата. Мардоний с искренним почтением поцеловал руку этой простой женщины, которая говорила с мудростью, какой не научат ни в одной школе. Мужская школа может даже замутить в женщине эту своеобычную способность видения и суждения.

Микитка долго серьезно смотрел на родительницу – она была из тех женщин, к кому всегда хочется возвращаться: как старая икона, как ладанный дух и теплый свет свечей. Мать была не как Бог, который выше всякого разума, зрения и постижения. Она была как все то доброе и земное, но вселяющее трепет, - все то, что человек находит для себя в своих домашних святынях, которые каждодневно видит глазами и может осязать.

- Я к тебе вернусь и спасу тебя отсюда, - наконец сказал он Евдокии Хрисанфовне. Мать улыбнулась, но не стала смеяться.

- Спасешь, сынок, я тебе верю.

Микитка, как Мардоний, приложился к ее руке.

Их свободно выпустили из города – Дарий хорошо одел, снабдил деньгами брата и его друга, дал им в провожатые несколько своих воинов, и, видно, сговорился со стражниками у ворот. А может, те стражники были давно знакомые – турки порою до ужаса напоминали греческих христиан: изворотливостью, двуличностью и снисходительностью к слабостям служилых людей. Только все в свою, мусульманскую, сторону.

Мардоний и Микитка добрались до имения Дионисия – и старшему в роду Аммониев пришлось вкусить много сладкого и горького, встретив таких нежданных гостей и выслушав их рассказ.

Но, когда волнение улеглось, Дионисий понял, что скорее даже рад за Дария и признателен ему, – поступок племянника куда меньше походил на измену, чем поступок Валента: это было падение, пожалуй, возвеличивающее душу.

Мардоний продолжал молиться за отца, как и за брата. О Валенте давно уже не было ни слуху, ни духу.

* Возлюбленный Ахилла, воспитанный вместе с ним, хотя был старше его, и сопровождавший его в походе на Трою, где был убит раньше Ахилла.

========== Глава 107 ==========

Мардоний встретился с Феофано, как давно мечтал, - и не был разочарован: как всякий юноша, умеющий горячо любить свои мечты и творить себе постоянных кумиров. Впрочем, Феофано, хотя и постарела, по-прежнему производила потрясающее впечатление даже на хорошо знакомых с нею людей. Она как будто черпала свою силу и очарование из сфер, недоступных простым смертным.

Иным от рождения дается мало – и до самой смерти не больше; а других небеса всю жизнь одаривают с избытком.

Мардоний, с благословения дяди, приехал в гости к Нотарасам вместе с Микиткой; там как раз была лаконская царица. И русскому евнуху, вместе со своим греческим другом, пришлось пережить немало мгновений, повергающих в стыд, изумление, ужас перед прошлым – как раненому, которому выпускают из раны гной. Но полного исцеления для таких, как он, никогда не наступит – только не на земле…

Микитка несколько раз плакал, спрятавшись в укромном уголке ухоженного душистого сада своих покровителей, - он чувствовал, что, как и Мардоний, любит эту ужасную женщину, причастную к его непоправимому увечью: любит, как любят богов, которые одаряют одной рукой, карая другой.

Однажды его нашел в таком положении сам хозяин дома – патрикий Фома Нотарас, которого Микитка прежде видел разве что мельком, когда тот бывал во дворце василевса. Теперь же Микитка неожиданно ощутил какое-то сродство с этим тонким и умным римлянином, похожим на ядовитый цветок. Русский евнух думал, что умрет со стыда, если кто-нибудь застанет его плачущим из-за мучительницы Феофано; но когда увидел подходившего к нему Фому, почти не ощутил смущения… а только какое-то благословенное облегчение.

Об этом даже с Мардонием нельзя было говорить: а с патрикием Нотарасом оказалось вдруг можно, он ведь был такой же калека, как Микитка!

Русский евнух неожиданно понял, что это за человек, когда хозяин дома присел с ним рядом на скамью.

Микитка замер, оказавшись в таком соседстве; но Фома Нотарас смотрел на него с теплым сочувствием.

- Я даже не стану спрашивать, из-за кого ты плакал, - произнес патрикий. – Из-за нее, без сомнения.

Он протянул тонкую белую руку и аккуратно утер Микиткину мокрую щеку; потом вдруг обнял его, приблизив голову к его лицу. Микитка ощутил запах вербены, касание мягких золотых кудрей и закрыл глаза, боясь шелохнуться.

- Дай ей волю, она оскопила бы всех мужчин на земле, - неожиданно произнес хозяин дома. – Моя возлюбленная сестра здравствует только потому, что рядом с ней есть мужчины, которые позволяют себя топтать…

Он отпустил евнуха, а тот почувствовал, что страх ушел – явилось какое-то смутное сочувствие к этому господину.

- Есть два рода женщин, мой юный друг, - задумчиво проговорил патрикий, склонив голову; они с Микиткой по-прежнему сидели так близко, что ощущали теплоту тел друг друга. – Женщины бывают жалкие и опасные: жалких больше… но как только женщина перестает быть жалкой, она делается опасной. Запомни это.

Фома поднял голову и посмотрел на Микитку – он теперь улыбался: с теплым, предостерегающим сочувствием.

- А твоя жена Феодора, господин, жалкая или опасная? – неожиданно для самого себя спросил Микитка; он тут же испугался своих слов, но патрикий ничуть не рассердился. Рассмеявшись, он потрепал собеседника по плечу.

- Опасная, - сказал ромей. – И чем дальше, тем опаснее она делается… и я все больше люблю ее. Я всю жизнь очень любил этих двух женщин – и они всю жизнь жалили мне сердце.

Он помолчал.

- Впрочем, тебе жен бояться нечего. Разве что своей матери – думаю, ты сам знаешь, мой друг, к какому роду женщин она относится…

Микитка даже не стал спрашивать, откуда патрикий Нотарас так хорошо осведомлен о его семье. А хозяин дома после нескольких мгновений такого же теплого, ядовито-сочувственного молчания спросил:

- Хочешь, я буду тебя учить – языкам, философии, поэзии? Ведь ты, конечно, совсем невежествен?

Микитка покраснел.

- Хочу, - сказал он, не отпираясь от поименования невеждой. – Тогда уж и Мардония тоже, господин. Ведь он рос со мной и учился только работать руками!

Фома кивнул.

- Конечно, и Мардония. Дионисий его только драться и скакать на лошади может научить; а воин из Аммониева сына все равно будет неважный. Как и из меня.

Он отвернулся, и его лицо странно дернулось; а может, так только показалось из-за игры теней. Глядя на этого непонятного человека, Микитка спрятал руки в рукава, ощущая озноб, - не то испуг, не то предчувствие страха.

- У тебя чудесный сад, господин, - сказал он. Фома тонко улыбнулся, словно делился с русским рабом своим ядом.

- Спасибо, - сказал он. – Моя жена тоже хвалит меня за то, как я садовничаю.

Он встал и оправил длинную розовую хламиду с каймой, по которой катились золотые барашки волн, - меандр, означающий вечную смену поколений: излюбленный греками орнамент. Потом патрикий еще раз пытливо и тревожно взглянул на евнуха своими серыми глазами:

- Так ты будешь заниматься со мной?

- Буду, господин. И скажу Мардонию, - обещал Микитка.

Фома бледно улыбнулся и ушел. А Микитка прижал руку к сердцу, ощущая огромное волнение, - он вдруг понял, что не столько этот человек и его уроки нужны им с Мардонием, сколько они оба нужны патрикию Нотарасу. Еще один ромей со своими ромейскими причудами, за которого он, Микитка, теперь в ответе!