А может, в этом спокойствии виновато мое состояние – я помню, что в прошлые разы, вынашивая детей, чувствовала такую же обманчивую блаженную бестревожность! Я снова непраздна, Метаксия!

Прошло всего две недели с тех пор, как я посылала тебе последнее письмо, - и тогда я была еще свободна: а теперь уже нет, поняв наверняка, что ношу дитя. Вернее сказать, это Фома так думает, что связал меня… но той свободы, что завоевали мы с тобой, у нас никто не отнимет.

Фома неподдельно, я знаю, восхищался моим искусством стрелка – и я продолжаю упражняться: его любимые старые яблони, которые он так холил без меня, теперь принесены в жертву моей воле и ратным забавам. Благо стрельба – не фехтование: даже беременная женщина может заниматься ею, не боясь повредить ребенку. Подобное может случиться, только она будет слишком уж неискусна или слаба, – но я давно миновала эту ступень.

Фома снова счастлив со мной и Вардом, и безумно счастлив мыслью о своем будущем отцовстве. Или это мне так кажется? Он будто опьянел… а в таком деле, как ничто другое, нужна твердость и трезвость. Фома очень изменился с тех пор, как мы расстались, - точно римский философ-стоик на отдыхе: он возмужал, как мне представляется, и порою своими словами напоминает мне Леонарда. Но Фома всегда умел говорить слова. Сумеет ли подкрепить их делом?..

Не знаю, радоваться ли тому, что мой Вард узнал и полюбил отца, - но это уже случилось, ничего не попишешь. Однако и сам Фома стал куда более заботливым отцом, чем был раньше, и часто угадывает нужды и желания сердца нашего сына прежде меня. Помнишь, Фома давно еще писал – и я тоже писала, что Вард здесь, у нас в имении, приохотился к рисованию? Муж всячески поощряет его в этом – и Вард удивительно похоже рисует вещи, которых никогда не видел. Ты знаешь, что наш мальчик особенно любит рисовать море и корабли? А ведь он был совсем мал и несмышлен, когда мы купались в море и видели в Пропонтиде наши греческие суда!

Фома жертвует ему листы лучшей бумаги, и Вард исчеркивает их углем от края до края – и мне всякий раз кажется, когда я гляжу на рисунок, что его художеству не хватает простора, будто его корабли стремятся вырваться из своих границ. Вот кто настоящий грек! Он будто критянин – кстати, скажи, верно ли, что Флатанелосы родом с Крита?

Я сейчас пишу и кутаюсь в шаль от озноба – не могу поверить, что уже осень: что я в имении уже третий месяц, и третий месяц не видела тебя… В деревне даже время течет иначе.

Я теперь не смогу вернуться, даже если бы пожелала, как ты сама понимаешь, - дорожные случайности, прежде пустячные, могут оказаться роковыми. Не говоря о настоящих опасностях. А Фома не вынесет, если я не выношу этого ребенка, - я знаю! Твой бедный брат так долго всеми данными ему свыше силами пытался разжечь наш потухший очаг - и наконец это ему словно бы удалось.

Береги мою дочь, дорогая госпожа, - благо Анастасия никогда не была привязана ко мне так, как сын, и не скучала по мне так же, как он! Она, как ты знаешь, более нелюдимая, чем брат, - сама в себе, что более свойственно девочкам, которым не нужно в жизни познавать большой мир и людей, а только сидеть дома, готовясь к служению мужу и семье…

Я ни за что бы не хотела, чтобы Анастасию заперли в гинекее или гареме! А у нее уже развиты женские наклонности к затворничеству и послушанию – но нет ничего легче, чем потворствовать таким наклонностям: и мы с тобой должны сделать так, чтобы моя дочь тоже возмечтала о свободе, когда вырастет. Она благородной греческой крови – а значит, вести людей к свободе ее обязанность, как и наша с тобой.

Фома очень хочет сына – и особенно хочет, чтобы сын походил на него. Ведь Вард на отца не похож; и чем дальше, тем меньше делается похож – мало кто из тех, кто увидел бы их вместе, понял бы их родство!

А я даже не знаю, чего и хотеть от нашего нового ребенка, чего просить у Господа, - но согласна с Фомой, что Варду нужен брат. Нет ничего хуже, чем мальчику расти одному – а потом, став взрослым, не иметь такой самой надежной опоры!

Мне сейчас жаль Валента, и чем дальше, тем больше – он лишил себя всего, что истинно ценно, и что было высшею ценностью для всякого грека: он мстил за одного брата – и лишился другого, он жаждал любимой жены и сына – и в своей гордыне потерял обоих! А может, это мойры так распорядились им. Мусульмане верят, что судьба каждого человека предначертана Аллахом еще до рождения, – наверное, это так.

Но мусульмане никогда не были склонны к богоборчеству, и потому у них не рождается таких мужчин, как Валент… Захотел бы он похитить меня теперь, узнав, что я опять ношу ребенка Фомы?

Конечно, захотел бы; но я его сейчас не боюсь. Ему все еще не до женщин: я чувствую, что мой второй муж продолжает воевать на востоке, может быть, втайне надеясь найти смерть в бою. Но Валент долго не погибнет – слишком прочно сделан; и мы еще посмотрим друг другу в глаза.

Непременно напиши мне о Дионисии, Дарии и Льве, когда разузнаешь что-нибудь новое. Я чувствую, что Аммонии, наши удивительные друзья и родичи, живут совсем непохоже на нас, - я давно поняла, что Византия состоит из разных маленьких миров, самих в себе, наследников разных культур духа и ума*. У вашей империи давно уже не было объединяющего начала – такого, как у империи османов. Этим они и победили ромеев. Дай же боже появиться такому началу у наследников Византии – и дай боже их бесчисленным мирам слиться в один!

Кстати сказать – я совсем забыла, что на днях просватала мою рыжую Аспазию! Представь себе: я ничего не чуяла, пока горничная не пришла ко мне вместе с моим охранителем Теренцием, этим римским солдатом, который совсем на нее не похож; кто бы мог подумать, что они сойдутся! Хотя Теренций, наверное, попросту разглядел в ней хорошую жену – хорошую потому, что она послушная. А большего мужчине часто и не нужно. У них сговор наверняка был совсем короткий – Теренций позвал замуж, а моя девушка согласилась.

Я их благословила, и скоро они обвенчаются: оба останутся у нас с Фомой, потому что в деревне у них никого нет – слава богу, что и не было, когда деревни сожгли! Думаю, когда мне придет срок родить, моих забот будет ждать не один младенец.

Бедняжка Аспазия может позволить себе быть слабой и покладистой, хорошей женой, - потому что у нее строптивая и упорная госпожа… Как сказал Фома, рабыни, глядя на меня и тебя, видят свой образец: мечту, может быть, достижимую только в какой-то другой жизни.

Пока же прощай. Мы каждый раз прощаемся с тобою будто навек - только так и сладка любовь.

Радуйся.

Желань”

* Кресло без спинки и с X-образными ножками, сделанное, как правило, из бронзы и слоновой кости. В Древнем Риме могло принадлежать только высшим сановникам - магистратам (отсюда “курульный магистрат”, лат. magistratus curulis).

* Слово “культура” в данном случае – не анахронизм: его употребляли еще римляне в значении “возделывание, совершенствование” (природы и человеческой натуры).

========== Глава 102 ==========

Феодора родила сына, как надеялась и она, и муж, - точно ее с некоторых пор кто-то благословил на рождение сыновей, во славу Римской империи: слишком поздно!

Когда она мучилась родами, в имении уже была Феофано с Анастасией, приехавшая заблаговременно. И, как всегда бывало, близость подруги вдохнула в московитку силы: она вытолкнула ребенка меньше, чем за полчаса.

Хотя теперь думала, что так справилась бы и сама…

- Не повредила бы ты ему – голову! – говорил Фома, которого только присутствие Феофано удержало от того, чтобы напиться: так он волновался. – У тебя внутри наросли такие же мышцы, как снаружи!

- Еще бы ты на это жаловался, - сказала Феофано, посмеиваясь: точно это она родила сейчас сына, а не подруга. – Поблагодари свою жену и почти ее подарком!

- Я не знаю, что ей подарить, - звезду с неба? – пробормотал Фома, глядя на жену блаженными глазами.