Потом он надолго удержал жену рядом с собой – смотрел ей в лицо, гладил ее волосы и щеки; хотел объясниться с ней – и не мог. И Феодора понимала все, что сейчас Валент хотел сказать ей: принимать под свою защиту многих женщин – древнейший обычай, и для турок, пожалуй, мудрый! Особенно теперь, когда столько мужчин гибнет в войнах! Но они-то были не турки: и никогда ими не станут!

Она никогда такой не станет – раньше умрет…

Валент отпустил жену и отвернулся от нее со вздохом. Он так ничего и не сказал.

Феодора молча встала и ушла: по ее лицу текли слезы.

На другой день Валент опять напился.

А потом собрался и уехал в Константинополь, не простившись ни с кем из домашних.

========== Глава 88 ==========

“Княгиня Ольга получила в крещении имя Елены – как я удивилась, когда узнала это! Недаром Валент сравнивал меня с Ольгой, а Феофано – с Еленой. Господи, знаки провидения повсюду – нужно только открыть глаза, и увидишь их. Хотя это очень страшно.

Я теперь не любомудрием занимаюсь, как это любят греки, - а веду дневник, подобно римлянам в походах. Мне есть что рассказать – иной полководец столько во всю жизнь не увидит, сколько довелось мне!

Хотела бы я сейчас узнать: есть ли что-нибудь новое в европейской мысли - или люди запада так и остались там, где застала их церковь, заморозившая мысль в полете на века? Может быть, это мы ошибаемся, не зная ученых Европы, - смеясь над ними из-за моря?

Но мне думается, что нет. Им дай бы бог догнать римлян и греков и отмыться от своей грязи – и только тогда можно говорить о новом, о будущем! Где бы мы были, если бы не церковь, к этому времени?

Где угодно – но не здесь. И неизвестно, к лучшему или к худшему.

Мне кажется, что невежество и всевластие церкви на Западе сослужили такую же службу, как леность мысли и пристрастие к плотским утехам на Востоке: эти силы помешали человечеству развиться слишком скоро и истребить себя. Каждый, кто прыгает выше головы, истребляет себя! Каждый, кто прежде времени пытается уподобиться богу. Чтобы вернуться в рай, нужно пахать и рожать еще гораздо больше.

Затем мы и были изгнаны – учиться; и пока еще можем только получать розги!

Валента нет уже третью неделю – опять. Я не знаю, как долго добираться отсюда до Города, он мне не говорил, и мои тоже не знают; может быть, Валент в пути, а может, уже и погиб. Мне будет очень больно, если так, - я уже плачу! Я полюбила этого злодея; и, кажется, никогда не разлюблю.

Женщина в супружестве почти всегда любит – как иначе она сможет отдаваться? Но Валент этого стоил.

Я говорю о нем так, точно мой муж уже мертвец. Господи, спаси.

Хотя бы мои дети здоровы – уже за это можно бесконечно Бога славить. Вард, мой царевич, просто золото. Он видит, когда тяжело приходится его матери, когда страшно сестре. Вард даже пытался играть с моей дочкой, чтобы ее развлечь, - хотя ему самому только четвертый год!

Но им уже не по пути – моя малышка уже испытала женскую долю: Анастасия сидит со мной и маленьким братом в комнатах, пока Вард резвится снаружи. Теокл вырезает детям игрушки – я и знать не знала, что он такой мастер! – но его куклами и лошадками играет одна моя дочка, а Вард предпочитает живые и опасные забавы. Однажды, когда я сидела с младшеньким на скамье у дома, Вард поймал за хвост змею, приняв ее за ящерицу! Мальчик тут же выронил ее, и она уползла в траву. Сама не знаю, как гадюка не укусила его, а я не умерла тогда от страха! А он почти не испугался.

Вард сам делает себе игрушки, которые сам же и ломает, наигравшись всласть; и мастерит новые. В нем уже бурлит мужская страсть: страсть к творению и разрушению.

Но он не убийца. Я ни разу не видела, чтобы Вард попытался подбить камнем птицу, хотя, наверное, смог бы – я видела, как сильно и метко он кидает камешки в цель.

Не знаю, благословил ли Бог хоть одну мать лучшим сыном, чем мой. Если я потеряю Варда, мне этого не пережить!

Мой Лев пока не показал себя – хотя Вард сам приходил посмотреть на брата и спросить о нем, зная, что матери это понравится. Мой младший пока только ест, спит и набирает силу. Он крепок и спокоен – никогда еще не хныкал от нездоровья; но когда моему Льву нужно что-нибудь, а ему долго не подают, он кричит так, что лопаются уши, пока не получит.

Он слишком еще мал, чтобы воспитывать его, - но, чует мое сердце, что, как и его отца, Льва придется вынуждать болью, угрозами и чудесами смирять свои страсти: потому что он тоже всегда будет чувствовать себя правым, пока силен. Что ж, нет на земле такой силы, против которой не нашлось бы другой силы!

Чему я больше всего радуюсь теперь – так это тому, что Вард никогда не назовет Валента отцом. Он уже достаточно разумен для этого. Я рассказала сыну, что нам пришлось уехать от отца, - и мой сокол понял и поверил! Я спросила, каким он помнит отца, - и Вард сказал: у него волосы как солнце.

Что ж, Фома Нотарас заслуживает того, чтобы этот прекрасный мальчик вспоминал его как своего родителя: точно Аполлона, о котором можно только грезить, но не приблизиться.

Вард был почти не ранен этим расставанием, потому что отец почти не занимался им; думаю, что Фома тоже не слишком страдает по нем, а если и мучается, то только своей виной, а не любовью.

А что же моя царица?

Только сейчас я понимаю, что писала все это словно послание ей – послание, которого она не получит. Феофано всегда стоит у меня за плечом, незримо обнимает меня, когда я разговариваю и размышляю наедине с собой. Мы с нею теснее всего сплетались мыслью, а не телами, - это самое сокровенное, что может быть между людьми”.

Феодора подняла глаза и огляделась, как будто могла увидеть что-нибудь новое. Она сидела на том самом камне, из щели в котором выползла змея, едва не ужалившая ее любимого сына. Сидела в одиночестве: без Валента никто не препятствовал ей в ее нуждах и прихотях, точно московитка была действительно женой этому горцу и госпожой его хозяйства. Если бы так!

Феодора поплотнее обернула голову и шею платком, в который куталась от ветра. В низинах в это время было еще тепло – но здесь ей, особенно в первые месяцы после родов, опасно было застудиться.

Московитка хмурила лоб, темные брови сходились в переносье, темные глаза горели. Она в своем платке, с косой через плечо, напоминала истовую богомолицу – но стоило перевести взгляд на ее ноги в неизменных сейчас теплых штанах под юбкой, как впечатление развеивалось.

Она покусала перо и, окунув его в чернильницу, пристроенную рядом в углублении на камне, опять склонилась над своим листом.

“Я сейчас пишу только затем, чтобы сохранить рассудок. Не описать, как мне тревожно за всех! И боюсь, не придется ли отдать младшего сына?

Конечно, я буду бороться за него; но борьба окажется слишком неравная. Нечего надеяться, что Валент оставит Льва мне: мы с младшим сыном останемся вместе, только если я войду в гарем этого человека без всяких понятий о добродетели, что божеских, что турецких. Валент слишком македонец, чтобы бояться небесных громов! Или, по крайней мере, - он до смерти будет вести себя так, точно ничего не боится: сколько бы душ этим ни погубил.

Не буду лукавить перед собой – порою мне даже хочется, чтобы Валент забрал себе Льва, как вознаграждение за гибель брата. Им и лучше всего быть вместе, так они похожи! А нам Лев принесет только горе, я чувствую это!

Теперь кончаю. Господи, помилуй Леонарда, который сейчас там, в Константинополе, с моим мужем…”

И вдруг Феодора ахнула и выронила перо, которое тут же исчезло в траве. Она встала, под ногой что-то хрупнуло: не то сучок, не то ее перо; она даже не заметила.

Феодора только в эту минуту поняла, что ничего на самом деле не слышала о том, где сейчас Леонард, - а давно уже думает о комесе так, точно он в Городе, с императором! Леонард Флатанелос тоже мог давным-давно погибнуть – а она так уверенно причислила его к защитникам Константинополя!