- Я запишу это… мне кажется, стоит. И ты не ленись душой – опомниться не успеешь, как потеряешь ее!

Феодора кивнула: теперь она очень хорошо это понимала.

Потом она спросила:

- Что нам теперь делать?

Феофано усмехнулась.

- Ты думаешь – я не размышляю об этом непрестанно? У меня и плакать времени почти нет! Дионисий писал… ты помнишь, что он писал: но он дома сейчас, как и я, и уже не знает настоящего положения дел. Жена опять окунула его с головой в семейные хлопоты. Вот почему для мужчины, а особенно для воина и государственного мужа, так вредно жить в семье постоянно, а женщине нужно отрываться от семьи – чтобы она научилась смотреть шире!

Феофано прикрыла лоб ладонью – у нее был узкий греческий лоб, и четыре пальца как раз накрыли его.

- Я опять напишу ему… вот сейчас, когда я поплакалась тебе, я могу собраться с мыслями. Но я не знаю… я не знаю, когда мы опять протрубим сбор: мало того, что нам не на что содержать войско… ты же видишь, Феодора, как рассеяны наши враги! Против рассеянных врагов нужно готовить рассеянные же удары: а на это способна только сильная, настоящая императорская власть, у которой много подручных разных талантов, но голова одна!

Гречанка усмехнулась.

- Такой властью уже давно не обладают наши императоры. Ты будешь сейчас смеяться, дорогая, - но я и в самом деле более могущественная императрица, чем наш державный Константин и его отцы! У них от власти осталось только название… и память предков!

Феодора, которая расхаживала по комнате от волнения, как и ее собеседница, села и перекрестилась на истершуюся икону в углу, попавшуюся ей на глаза.

- Как ты думаешь… это Валент натравил на нас турок? – спросила она.

Феофано посмотрела в ее бледное лицо, карие глаза, полные невыразимых чувств, и улыбнулась.

- А если не Валент – ты убежала бы с ним от моего брата? – спросила она. Феодора вскинулась; но императрица засмеялась.

- Я пошутила! Я ведь знаю – мы, женщины, всегда об этом думаем…

Потом она сказала серьезно:

- Я не знаю, кто это был, - нас жило в лагере слишком много, и слишком многим мы открыли свои имена и свои слабые места! Это может оказаться как Валент, так и любой другой. Конечно, я подозреваю его, - но это только потому, что я ближе всех его знаю и так получается естественно…

Они долго смотрели друг на друга – а потом Феодора вдруг спросила:

- А тебе здесь не снится муж?

- Он долго мне снился, после того, как умер, - сказала царица. – Он не из тех, кто легко забывается, - и ведь он был моим первым любовником!

Она скрючила пальцы, как когти, потом сжала руки в кулаки. Глаза ее заблестели и погасли снова.

- Лев впечатался в мою память… но сейчас, слава богу, не снится.

Она кивнула подруге.

- Пойду писать Дионисию. Это все, что пока приходит на ум.

Феофано вышла из комнаты, а Феодора схватилась за голову и тоже накрепко задумалась. Нет: ничего они сейчас не надумают и не сделают! Каждая потеря для них – это приобретение для турок, а они стали так же слепы, как Константин в своем Городе! Феофано прорвалась было дальше императора, когда собрала свою армию; но ненадолго.

Феодора встала и вышла из комнаты, отправившись на поиски мужа. Даже если он сейчас плачет, с ним и то легче, чем одной.

Одной ей в этом доме с некоторых пор стало просто невыносимо – когда прошло первое острое горе и московитка сделалась способна слушать свою душу, как раньше. Ей было тяжело не только от скорби и раскаяния, а еще и потому, что дом Льва Аммония давил на нее, оглушал и ослеплял своей восточной враждебностью. Феодоре казалось, что могучий хозяин все еще здесь, что он никогда не покидал этого жилища – и отравил, проклял его памятью о своем убийстве… Как только Феофано не чувствует этого? А может, она лжет?

На другой день они, в чистом поле, отслужили панихиду по всем павшим: как славно, так и бесславно. Они все теперь одна семья…

Феофано стояла рядом с Феодорой: склонив голову, в черном платье, обнажавшем сильные плечи, и под покрывалом из черной шелковой материи, спущенным на лицо. Феодора держала ее под руку.

Может, это то самое платье, которое Метаксия Калокир надевала, скорбя по мужу?

Может, царице так легче – под своим покрывалом не видеть священника и его страшного креста?

Феодора прикрыла только волосы, оставив открытым лицо, - и видела ясно вокруг себя угрюмых смуглых селян и домашних слуг, в темных домотканых платьях, женщин – в платках и простоволосых, буйноволосых, мужчин – кудрявых, узколобых, как их далекие предки. Они стояли опустив голову и слушали поминальные песнопения, точно ожидали пророчества жреца, гадавшего по внутренностям животных. И если бы не священник с большим золоченым крестом и кадильницей, Феодора не могла бы сказать, в каком она времени и какой веры все эти люди.

Дионисий прислал ответ, полный скорби и праведного гнева: но говорил, что сам прибыть не может. Он выдавал замуж сразу двух старших дочерей!

- Если даже не за кого попало – все равно не слишком разбирал, - сказала Феофано Феодоре, прочитав имена женихов, которые ей, благороднейшей гречанке, ничего не говорили. – Бедным девочкам повезет куда меньше моего. А может, и куда больше: тут не угадаешь!

Старший теперь Аммоний прибавлял, что приютит у себя Феофано и ее родню, если они будут очень нуждаться. Он сбыл с рук двух дочерей, и мог предложить погорельцам помощь!

О Валенте по-прежнему ничего было не слыхать: они с братом жили в близком соседстве, как Нотарасы и Калокиры, потому что Валенту досталось соседнее с братом имение в приданое вместе с покойной женой… Но теперь Валент пропал, как и его десятилетний младший сын. Две его старшие дочери остались хозяйками дома, как жили тогда, когда кентарх пропадал в мистрийском лагере. Тринадцатилетний Дарий Аммоний присоединился к отцу еще раньше…

Феофано испытывала сильные, как никогда, подозрения, что Валент спутался с турками: даже если это и не он наслал на Нотарасов разбойничью шайку. Может быть, уже завтра обеих его дочерей умыкнут в гарем какого-нибудь паши или аги – с ведома и согласия отца!

Еще прежде, чем пришел ответ от Дионисия, Феофано послала разведчиков в разоренный дом брата: узнать, оставили ли его враги и каково причиненное разорение. Она приготовилась услышать такие же новости о собственных владениях.

Возглавить отряд вызвался Леонид, которому легче было смотреть на руины, чем прочим: он, со своим товарищем-любовником, не имел в господском доме ни семейства, ни других привязанностей.

Вернулся Леонид на день позже угнетающего Дионисиева письма - и вернулся мрачнее тучи: воин Нотарасов доложил, что хотя турки оставили поместье, зажить в нем опять можно будет очень нескоро. Почти все мужчины из крестьян погибли, молодых женщин и детей угнали в рабство; остались только несколько старых и немощных, которые укрыли немногих младенцев. Этих старух и стариков, как и младенцев, воины привезли к своей царице.

Хотя таких зверств, которые воображались беглецам, турки не учинили, они сделали все то, что делает армия, подрывающая силы противника: опустошили амбары, угнали скот, пожгли посевы и вырубили фруктовые деревья, обрекая тех, кто уцелел после нападения, на голодную смерть. Еще они забрали из дома все ценности, одежды и оружие; а библиотеку… библиотеку спалили дотла.

Услышав это, патрикий зарыдал, терзая свои волосы.

- Эту библиотеку собирали семь поколений моих предков! – выкрикнул он.

Такому же разорению подверглось и имение Калокиров.

Феофано, выслушавшая разведчиков, тоже онемела от ужаса и негодования – но думала о другом.

- Это нападение все меньше кажется похожим на разбойничье, - сказала она. – Так действует вражеское войско, имеющее высшую цель, чем сиюминутная пожива… или, по крайней мере, разбойничья шайка, которая служит целям султаната! Кто бы ни напал на нас, направлял эту силу Мехмед! Уж не те ли это враги, которые едва не подослали к нам чумных?