Фома хотел уйти, но она окликнула его, остановила. Белокурый патрикий обернулся в изумлении.
- Метаксия – она ведь большая госпожа, - проговорила Желань. – Что с ней случилось, почему она теперь в таком положении, потерялась в гинекее? И почему никто при дворе не удивляется этому?
По лицу патрикия прошла тень. Он устремил на больную взгляд, полный неприкрытой угрозы.
- Если ты обмолвишься о ней лишний раз…
- С чужими? – приподнявшись, спросила славянка. Голос ее окреп, глаза блеснули. – Мой господин знает, каковы русы! Мы не предаем своих!
Он кивнул.
- Своих… да…
После долгого молчания патрикий улыбнулся.
- Можешь спросить об этом саму Метаксию.
Ромей вышел, а Феодора осталась лежать, слишком усталая, опустошенная для каких-нибудь новых мыслей.
Своих! Разве не враги ей все кругом – считая и ее любовника? Господи, вернуться бы домой…
Но она не узнает отчего дома, даже если и случится такое чудо, - и ей никогда уже не быть той, что была прежде. Как Микитке.
Вошла Метаксия, опустив глаза; она несла букет благоухающих белых роз. Поставила его в вазу на столике у ложа – и сама села рядом. Не улыбнулась.
Гречанка казалась почти такой же усталой, как сама Феодора.
- Не спишь? – спросила она, тронув лоб пленницы. – Не спится?
Феодора покачала головой.
- Ты полюбила его? – вдруг спросила Метаксия.
Феодора растерялась; она не ждала такого вопроса и не знала, как на него ответить.
- Не полюби его слишком, - предостерегла ее Метаксия. – Тебе будет плохо и ему тоже. Мы, женщины… мы должны быть умны, даже когда мужчины глупеют.
Она подняла глаза на славянку.
- А женщинам, приближенным к престолу, следует быть вдвое умнее обыкновенных. Мы не можем позволить себе следовать сердцу безоглядно, как простонародье и рабы.
- Рабы – это говорящие вещи… - прошептала Желань латинское изречение. Но славянка понимала, что это сказано не о таких, как она.
- Это только слова, - заметила Метаксия, внимательно глядя на нее. – И за ними кроется большая власть. Владыки мира всегда знали, чего стоит подходящий раб в подходящее время.
Феодора взяла из вазы белую розу и стала крутить в пальцах, вдыхая ее аромат.
- Ты… высокая жена, и это не скрыть, - сказала она. – Почему… никто не удивляется тому, что ты здесь, при мне?
- Этого не скрыть от тех, кто внимательно смотрит, - а люди невнимательны к женщинам, - ответила Метаксия. – И от тех, кто видит нас с тобой во всякий час дня… а сейчас нас видит только Господь.
Она погладила больную по щеке.
- Мне тебя очень жалко… - вдруг прошептала гречанка. – Ты никогда не станешь такой, как мы, даже если будет очень нужно. В этом слабость русов.
- А я жалею вас, - серьезно ответила Желань.
Метаксия рассмеялась.
- Ваше счастье – счастье варваров, - сказала она. – Я предпочитаю пить наше горькое вино. И если Бог когда-нибудь и в самом деле воздаст нам по деяниям – я скажу: вот здесь, Господи, был Твой храм, вот здесь стояло Твое царствие на земле - и не Твоя ли вина, что оно не устояло?
Она покачала головой. Взяла из вазы другую розу и поднесла к лицу.
- Но я не верю, что будет так.
- Тебе нужно помолиться, - почти испуганно сказала Желань. – Ты говоришь так, точно умерла раньше своей смерти!
- Бедное дитя, - сказала гречанка, и Желань не могла понять: то ли Метаксия говорит о ее нерожденном ребенке, то ли о ней самой.
- Кто ты? – спросила она. – Кто ты была раньше?
Метаксия помедлила.
- Я из старинного и некогда славного семейства – мое родовое имя Калокир, - сказала она. – Но это не так важно для моей судьбы, как то, что я была опоясанной патрикией* в дни последней жены Иоанна. Теперь императрицы больше нет, и власть в гинекее утратила свой священный венец. Теперь женщины двора отодвинуты в тень… и из тени выходят те, кто этого вовсе не заслуживает.
Феодора кивнула. Она про себя понимала, быть может, намного больше, чем могла бы высказать словами… и понимала, что попала в Большой дворец в счастливое время. Иначе, наверное, давно уже лежала бы в могиле, запоротая или замученная мужчинами до смерти, – или принадлежала бы какому-нибудь грубому скоту.
Метаксия погладила ее своей розой по щеке.
- Береги его, как он тебя, - прошептала она. – Ведь ты понимаешь, что все это было не просто так.
- А кто… Кто напал на меня? – воскликнула Феодора.
Ее словно окатило ледяной водой.
- Кто напал – уже неважно, не позднее, чем завтра, он будет прикован цепями к дромону или хеландии*, - безразлично сказала гречанка. – Но вот кто хотел сразить этим Нотараса…
Феодора закрыла лицо руками.
- Мне страшно!
- Можешь показывать это мне, но не показывай никому другому, - ответила Метаксия. – Но ты сейчас будешь сидеть взаперти и поправляться… Как нам всем теперь…
Она посмотрела на портрет московитки – эта цветущая женщина так отличалась от той, что лежала перед ней.
И вдруг сказала слова, от которых у Феодоры кровь застыла в жилах:
- Император Иоанн стар.
Феодора перекрестилась, но Метаксия осталась совершенно спокойной. Она наклонилась и поцеловала больную в лоб.
- Постарайся уснуть.
Она встала и покинула спальню, оставив за собою легкий запах восточных притираний и благоухание роз, наполнившее комнату: от избытка непрошеной сладости у Желани разболелась голова. Она тихо заплакала, жалуясь разве что Богу, который один только и мог сейчас ее видеть.
На другое утро патрикий пришел к ней и сел рядом, погладив по голове.
- Мы скоро уедем, - вдруг сказал он, - уедем в мое имение.
Рабыня ожидала чего угодно, кроме этого. Она беспомощно посмотрела на Фому Нотараса, не посмев ничего спросить о насильнике.
Ее хозяин улыбался, но взгляд был далеко – и не таил ничего хорошего.
- А мы еще вернемся? – спросила славянка, подумав о том, что покинет Город, о котором наслышан весь мир, ради мест, в которых она совсем затеряется. О прочем думать было слишком страшно.
Фома невесело рассмеялся.
- А тебе хочется?
Он коснулся ее губ цветком, который вынул из вазы, - роза уже начала увядать. Потом поцеловал наложницу в губы.
- Надеюсь, что вернемся, Феодора.
* Высокое придворное звание, дающее право на свободный вход во дворец.
* Тяжелый византийский боевой и транспортный корабль, вмещавший сотню гребцов и двести-триста человек.
========== Глава 8 ==========
Феодора пролежала в постели еще неделю – хотела встать раньше, почувствовав силы, но Метаксия остановила ее, сказав, что кровотечение может открыться снова. Она, должно быть, как и Нотарас, повидала немало таких больных – а кое-кому наверняка помогала и вытравить плод…
Девушка из Руси вспоминала теперь разговоры, слышанные в тереме, которые она тогда, по невинности своей, не могла осмыслить. Теперь она понимала, что терем немало подобен гинекею: полон такой же тайной, страстной и греховной жизни, заключенной в четырех стенах.
Московиты были куда больше похожи на греков, чем ей хотелось думать.
Господин несколько раз приходил к ней, справлялся о ее здоровье, но был как-то отвлеченно нежен – не так, как в часы страсти; хотя и тогда он не показывал ей себя, как будто берегся своей рабыни. Сейчас же Фома Нотарас точно запретил себе открываться славянке и сближаться с нею более – до тех пор, пока за ними следит столько враждебных глаз. Это было место, где каждый остерегался каждого, как будто самый воздух Большого дворца внушал такие мысли.
- Много императоров погибло здесь… Их убивали восставшие, и они сами убивали друг друга, - сказала московитке Метаксия, хотя та вовсе ее не спрашивала и не желала сейчас слышать кровавую историю царей ромеев. Но, должно быть, самой гречанке хотелось поделиться – а больше было не с кем. Феодора начала чувствовать себя сосудом, в который ромеи сливают избыток страстей, - вроде тех драгоценных ваз, в которые они облегчались во время пирушек.