– Я думал: человеческое племя не способно на столь сильные чувства.

– Но почему ты это сделал?

– Почему… Я только хотел уберечь тебя. От боли.

Почему-то ему не хотелось кричать, вопрошать, размахивая кулаками…

– В тот день дорога обледенела… Ты помнишь? Так начиналась наша с тобой история. Ты бросился на мороз – искать Эваллё. С этого всё началось… Ты увидел то, чего не должен был видеть. Мне нравилось превращаться в твоего брата, это было увлекательно, поэтому меня ты застал в его обличие, а тот паренек в голубой куртке… Патрик был там, но ты его не узнал. Его роль исполнял Нарцисс, думаю, его ты знаешь очень хорошо.

– Патрик, Нарцисс… Я думал, это… – лепетал Маю.

– Не важно, что ты тогда подумал. Если бы ты не увел меня за собой, я не улетел бы с вами в Японию. Два одинаковых брата не могут дальше притворяться, изображая одного… одному из них все равно пришлось бы уйти.

– Ты не представляешь, как мне было тяжело! – остудил его пыл Маю. – Пока брат игнорировал меня… мне хотелось наглотаться таблеток.

– Задайся вопросом: разве братская любовь способна дать так много. Разве с братом ты мог бы спокойно ходить по улицам, не испытывая на себе осуждающих взглядов; разве мог бы ты привести его однажды домой и представить семье как своего парня? Подумай хорошенько. Но, Маю… у меня и в мыслях не было мучить тебя, я только хотел сказать тебе, что люблю тебя, только это.

– И это любовь такая… Посмотри, что ты наделал – это любовь?

– Поначалу, возможно, да. Я испытывал злость на тебя, когда ты убежал и мои люди не смогли остановить тебя, поначалу я… словно потерял себя от ярости, я готов был накинуться на любую собаку, чтобы вернуть тебя… но, увидев твою семью, я успокоился, так как видел, что дома ты в безопасности, и что тебя там правда любят. Какое-то время я даже хотел забыть тебя. Живя с тобой, я наблюдал, как ты просыпался от кошмаров или тебя мучила бессонница. У меня же был иммунитет к твоим способностям. Внушение мысленных образов на меня не действует, Маю.

Лотайра внезапно умолк.

– Я вернулся, зная, кто причина твоего всё ухудшающего состояния. Теперь ты понимаешь? – его губы приняли форму полумесяца, и сама сдержанная улыбка, и губы принадлежали Эваллё. – Иногда я оставлял тебя, уезжал на некоторое время, чтобы повидаться со своим народом. Они нуждались во мне, совсем как ты. Наверное, ты думал, что у меня какие-то дела… тренировки… – выдержал паузу, чтобы мальчик мог вспомнить, – работа либо университет, но я не мог надолго оставлять тебя, не опасаясь, что ты заподозришь неладное. Я прикладывал массу усилий. От меня ожидали определенных действий… моя настоящая семья, но, Маю, ты тоже теперь моя семья. Помнишь, как нам было хорошо вдвоем?

– И ты думаешь, я в это поверю? – пискнул Маю.

– Ты уже веришь: как бы ты хотел, чтобы брат любил тебя, вспомни, как дорожил им, мечтал о нем. Ты хочешь думать обо мне только хорошее, незаметно ты начнешь думать, что я любил тебя, в итоге ты примешь мои слова. – Лотайра обладал настоящим искусством убеждения, однажды он уже убедил Маю в своих чувствах. – Ни чуть не меньше тебя он гнушался вашими кровными узами, но он всего лишь человек, чтобы поделать с этим что-то. А я могу всё.

– Маю, – произнес громкий недовольный голос. – Достаточно.

Мальчик невольно обернулся. Сколько здесь простоял Сатин? Что отец слышал из их разговора? Маю испытывал прежнюю панику, немного отступившую на время их беседы. Пока слышал низкий баритон Эваллё. Какая-то часть его сопротивлялась чувствам, нахлынувшим с появлением отца, какая-то часть кричала. Маю не мог понять, в чем дело. Возможно, глубоко внутри он еще не был готов принять Сатина, не мог забыть, что пол года провел, как в изоляционной камере, не зная, где его отец, что с ним, не мог простить за мать. Теперь он даже не знал, как относиться к Сатину, а не оттолкнет ли тот, если Маю попытается обнять, каждый раз он испытывал колебания, называя того отцом. Отчасти неловкость, то и дело возникающая между ними, была вызвана и самим Маю. В начале он пытался подавить позорные чувства к брату, потом решил смириться, потом снова презирал их, гнал прочь.

– Ну что… у меня хорошо получилось исполнить свою роль? – наконец спросил Лотайра, разметая тревогу. И, несмотря на то, что его брат оказался совсем другим человеком, и голос разума по-прежнему требовал от него испытывать отвращение – именно Лотайра заменил для него разбитое сердце, именно Лотайра был добр с ним… именно наставник залатал все раны.

– Да, – глухо пробормотал мальчик, чувствуя, как глазам становится горячо. – Ты великолепно справился… просто идеально, – в горле запершило, и Маю сглотнул. – Лучше, чем могло бы быть, гораздо лучше.

Губы одеревенели.

– Пойдем, – Сатин покосился на пленника и опустил ладонь на плечо Маю.

Отец хотел защитить его. Уберечь от Лотайры, прекратить их взаимные мучения. Даже если Сатин слышал, о чем говорил Лотайра, даже если отец знает про них с Эваллё – теперь это не имеет значения, какое имело вначале. Маю воспрял духом, все его хлипкие как карточный домик надежды окрепли. Он сможет спокойно произнести имя брата и не рассыпаться на куски. Всего лишь жертвы обстоятельств, жертвы своих же ошибок. Он будет бережно хранить воспоминания о брате, он будет оберегать брата, пускай лишь от бестелесных духов прошлого. И если он будет себя прилежно вести, когда-нибудь он снова увидится с братом. Что для них значит десять лет?.. Двадцать… пятьдесят… если, преодолев этот временный барьер, они смогут быть вместе.

– А он не сбежит? – Маю вперил взгляд в выдвижную столешницу.

– Лотайра никуда не денется.

Сатин опустил старомодный облезлый чайник на электрическую плитку, сохранившуюся еще с допотопных времен, когда здесь кипела бурная деятельность и всюду сновали рабочие.

– Осторожно с электричеством. От долгого непользования плитка может взбунтоваться, – заметив удивленный взгляд Сатина, пояснил, снова прожигая узоры в металлической поверхности стола: – Ну просто… я сталкивался с такими вещами, особенно если на проводах сидит грязь или кабели заросли пылью… может замкнуть. В этих старых механических мастерских особенно велик риск.

– Хорошо, я буду очень осторожен, – тихо произнес мужчина, поворачиваясь к Маю спиной.

Его отец был непривычно молчалив, Маю это сразу подметил.

– Мы так давно не общались, – снова заговорил мальчик, однако, не решаясь продолжить. Вновь образовалась неловкость, а в увлажнившихся глазах заплясали отблески света, и Маю сморгнул. Почему ему так сложно наладить контакт с отцом?! Ведь общая трагедия их должна связать еще крепче, а получалось что-то совсем не то.

Мальчик сидел на грубо сколоченном высоком табурете в небольшой кухоньке в задних помещениях мастерской. Бардак, царивший в комнатке, странным образом создавал уют. Ярко светила большая мутная лампочка, подвешенная на перекрестье досок над головой.

– Сатин, ты ведь не собираешься меня опять бросить? – чуть громче, чем ожидал, воскликнул Маю. – Отношения не строятся на развалинах, правда ведь? Если ты уедешь сейчас… всё развалится… Ты – мой отец, и ты должен обо мне заботиться!

Он не видел, чем сейчас занят Сатин, но раздался грохот, похоже, что-то разбилось. Сатин это что-то быстро выбросил в стоявший рядом картонный ящик.

– Я же пообещал, что никуда не денусь, – сдержанно напомнил Холовора. – Это место действует на меня как-то не так. Нам следует уехать.

– А с ним что делать?

– Наверное, парень сейчас не в том состоянии, чтобы бегать. Надо воды ему, что ли, дать… – обращаясь к самому себе, бормотал Сатин, шаря взглядом по захламленным полкам в поисках более-менее приличной посуды.

– Я отнесу, – чересчур поспешно вызвался Маю, вставая на ноги и подходя к отцу.

– Маю, оттого что ты будешь смотреть на него, братом он не станет, – Сатин прекратил свою возню и замер.

Мальчик почувствовал, как на улице сгущаются тени, в воздухе повис запах дождя, по крыше яростно забарабанило. Секундная заминка затянулась, как показалось, на целую минуту.