— Валли. — Сольвай придержал охранника за рукав безупречного чёрного пиджака. — Мне надо одному побыть, дело есть интимное, а ты меня тут вот подожди, видишь забегаловку? До семи часов, ладно? Ну что со мной в Лондоне случится? Я сейчас совсем не похож на знаменитого Сванхиля, на меня никто не посмотрит, лады?
Валдис быстро смекнул, что «подотчетная звездочка» сейчас просто прыснет через дорогу и легко затеряется в толпе — ищи его потом. Да еще и след магией запорошит! Этот может.
— Ну ладно, — он сделал вид, что согласен, — встретимся или тут, или, если опоздаешь, то на перроне. За полчаса до отправления. Билеты у меня. Салют!
И они расстались. Сольвай сел в автобус, идущий до Тоттенхэм Корт Роуд, а Валдис кивнул и неспешно пошел в сторону Кинг-Кросс… Но не такой он был человек, Валдис Кропенс, чтобы отпустить подростка одного. Да еще этого — бешеный мальчишка, нет, не то чтобы безответственный — напротив, но всё равно нуждающийся в защите профессионала. Сколько уже вместе прошли, в такие переделки влипали! И «Птенчик номер раз» всегда вёл себя как настоящий полководец, лидер с холодной волей и изощренным умом. Только вот… как понимать этот его бзик? И, прикинув что-то, решил профи Валли тихонечко проследить за явно не совсем адекватным сегодня работодателем.
Держась за кожаные петли, кишками свисавшие с потолка салона, Сай пытался взбодриться, смотрел в окно, считал остановки. Но на беду из монотонного разнообразного гула людских разговоров, звуков города, механическое устройство, объявляющее остановки приятным мужским голосом, прямо вдалбливало ему в голову названия: Копенгаген стрит, Денмарк стрит… Что это? Наваждение какое-то! Датский синдром — дисфория (3) Генри… Сольвай дёрнулся к дверям, решив пройти оставшиеся пару кварталов пешком, и краем глаза заметил очень знакомый крупный силуэт, мелькнувший в окне притормозившего на светофоре кэба.
— Ага, не отстал Валдис! Ожидаемо, — сам себе вслух сказал Сай и даже развеселился. — Поиграем!
Он рванул сквозь уличное людское море, искусно маскируясь магическими мороками.
Пара минут — и славный такой старичок в клетчатой кепке бодро вышел из-за газетного киоска и свернул на Греческую улицу к кафе «Coach & Horses» (4).
Кропенс, выскочив из такси и пыхая как раненный носорог от досады на себя и на Сванхиля, покружил по окрестностям, но беглеца не обнаружил, поэтому вернулся в то место, которое изначально назначил для встречи Сай, и постановил ждать его там. И навесить безалаберному мальчишке подзатыльников!.. Хотя бы мысленно…
…………………………………………………
(1) Строки Р. Бернса
(2) Всё! (нем.)
(3) Болезнь, синдром, связанный с депрессивным состоянием; страдания, мучения.
(4) Название кафе переводится с английского, как «Наездники и Кони», но первое из них имеет и другое значение: «тренер верховой езды», «натаскиватель», «учитель».
====== 47-4 ======
Генри написал, что будет ждать каждый день в «Coach & Horses» с пяти часов: «…Пусть мне потребуется на это вся жизнь — я буду ждать тебя каждый день... любимый».
— С пяти — и до? — буркнул себе под нос странно молодым голосом пожилой господин, резко остановившийся перед стеклянными дверьми кафе. Со стороны могло показаться, что ему стало плохо, внезапно прихватило спину или, например, стрельнуло в колено; две девочки, проезжавшие на роликах мимо по тротуару, вероятно, так и подумали, затормозили и попытались поддержать старичка под локти:
— Сэр? Вызвать врача?
На что тот странно на них посмотрел, сдвинул свою старомодную кепку почти на нос и решительно шагнул в кафе. Там прошмыгнул в туалет, закрылся и уставился в зеркало.
Черты старческого лица начали оплывать, будто свечной воск. Скорпиус даже удивлённо отпрянул: показалось, что из зеркала на него смотрит не Сольвай Сванхиль, а совсем юный четырнадцатилетний подросток… с глазами раненого единорога… Он видел в детстве и запомнил иллюстрацию в книжке — бабушка читала ему об этих магических существах: когда им очень больно, это всегда видно по глазам...
«Зачем, зачем я приехал? Что скажу ему? — Скорпи поморгал и взъерошил себе волосы. — Он всё равно останется для меня предателем. Милосердие? А разве Генри просит о милосердии? — Отражение красивого блондина стало бесстрастным, холодным и не собиралось помогать своему растерянному оригиналу приводить мысли в порядок. — Взрослый мужчина мистер Дреддсон сам решил свою судьбу, сам сделал выбор. Если бы кто-то или что-то заставляло меня предать моего Гарри, разве я согласился бы? Прогнулся бы под безусловно сложные обстоятельства, сдался, сложил лапки и причинил ему боль? — Скорпиусу очень захотелось оказаться в Сталкере и поговорить с любимым, всего лишь поговорить, услышать его голос, подержать за руку, посидеть рядом с ним, в облаке вкусного табачного дыма, признаться, склонив голову ему на плечо, что он, Скорпи, — обычный глупый мальчишка, который хочет, чтобы всё вокруг было хорошо, правильно, справедливо, но не знает, как этого добиться… Лондонский ” Богомол”, а потом и город Ангелов, пряный датский кавендиш черри, в меру лёгкий табак с кремовыми и ореховыми оттенками, с ненавязчивым вишнёвым ароматом и запахом ирландского виски, с шипровой ноткой... — пол под ногами качнулся, пришлось схватиться за раковину умывальника. Совсем другие воспоминания, более важные, драгоценные, спешили Скорпиусу на подмогу, но он решительно отодвинул их: не сейчас, сначала залить тот костёр, первый, чтобы даже ни уголька не осталось живого, тлеющего, готового в любой миг снова вспыхнуть и обжечь всех, кто ему дорог. — Три года назад мне казалось, что Генри убил меня, — Скорпи заставил мысли вернуться в прежнюю колею, — убил безжалостно, и закопал, даже не дождавшись, пока моё сердце перестанет трепыхаться. Так страшно было быть похороненным. Так страшно было всё и всех бросать. Я ведь не сбежал тогда, от отца, от бабушки, я просто умер. А сейчас думаю, что это всё было к лучшему. Неожиданно: ужасная боль, невосполнимые потери — и к лучшему. Но не предай меня тогда Генри, я бы никогда не посмел убежать, бросить бабушку, не стал бы тем, кем стал сейчас, не встретил друзей, Кима… Гарри. Генри не оставил мне выбора — насильно столкнул в ледяной чёрный омут жизни. Оказалось, что я умею плавать, оказалось, что мне, как ламантину, нравится плыть в этом омуте, который и не омут вовсе, а канал, ведущий в открытый океан. Бывают такие подводные пещеры, узкие длинные туннели под водой: когда по такому туннелю начинаешь плыть, то думаешь, что в конце ожидает мучительная смерть от недостатка кислорода, а оказывается, что там — свобода, свет, радостные крики чаек, простор и чистый солёный ветер вместо затхлого, провонявшего гнилыми водорослями и дохлой рыбой воздуха отрезанного от внешнего мира грота. Если бы не Генри, то домашний мальчик, послушный сын и примерный ученик, не знавший жизни поэт Скорпиус Малфой никогда не осмелился бы плыть по своему туннелю. И никогда бы не выплыл. Я узнал, что такое любовь. Не эйфория, не выдуманное якобы исключительно светлое чувство, не поэтическая заправка для слезливых баллад, а настоящая любовь, реальная — мощная, всепоглощающая, сладкая, горькая, опасная, превращающая человека попеременно то в идиота, то в гения, то в труса, то в героя. И показали мне эту любовь Генри и Гарри. Показали с разных сторон. Я не хочу забывать урок, полученный тогда. Не имею на это права — слишком дорого он мне обошёлся. Не сделаю так, как поступили со мной, не отплачу той же ржавой фальшивой монетой, разобью этот круг ненависти. Я должен успокоить сердце Генри, оно ранено мною, мне его и залечивать!.. А Гарри… он простит, ведь я не совершаю ничего, что навредило бы нам. Наоборот, я защищаю нас с Гарри от себя самого, от влюблённого впервые в жизни, попавшего в капкан любви мальчишки Скорпиуса Малфоя. Просто не могу оставить на поле боя раненого врага, особенно если не уверен, враг ли он мне. Добить Генри, подарить гуманную смерть? Если бы мы сражались с ним в реальном бою, на мечах, то, возможно, я так и сделал бы — вонзил ему в сердце мизерикорд. Но мы с ним не рыцари, не соперники, нам нечего делить, не за что проливать кровь; если Генри не будет страдать из-за любви ко мне, из-за своего прошлого, если сможет идти налегке дальше — тогда я не буду чувствовать себя преданным, тогда та травинка с моей кровью, столько времени хранимая в книге первым мужчиной, о поцелуе с которым я мечтал, превратится из символа боли, унижения, из напоминания об ужасных ошибках — в листик обычной осоки… просто зелёное поле, где легко можно порезаться, поцарапать коленки, даже, споткнувшись, упасть в грязь, но тут же подняться, отряхнуться и улыбнуться счастью, которое терпеливо ждёт тебя за углом…»
