— Я хочу сказать, что если Лили останется в школе, вы будете в безопасности, а подавшись в бегство, вы просто превратитесь в одну большую мишень. У м... неволшебных семей больше шансов выжить в этой войне, сидя тихо, бегством вы только привлечете к себе внимание!

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Да послушайте же...

— Джеймс... — Джон поднял ладонь. — Джеймс, успокойся, я вижу, что сейчас ты слишком взбудоражен, чтобы воспринимать все трезво, но все же, постарайся понять, что именно сейчас, пока ситуация не обрисовалась достаточно, и пока не начались открытые военные действия, мы можем и должны уехать. Я пережил одну войну и знаю, что делать в таких ситуациях...

Джеймс вдохнул.

— ... и неважно, обычная это война или... — он дернул уголком рта. — Волшебная. Я много путешествовал и знаю такие места, в которых никто и никогда не будет искать, как ты говоришь, неволшебников. Ты действительно поступил очень храбро этой ночью, как настоящий мужчина, и потому ты должен меня понять и увидеть разницу между призрачной надеждой на спасение и реальным спасением.

Джеймса трясло.

Одна его часть, здравая, рациональная, та, которая захлопнула дверь микроавтобуса ночью, подтверждала каждое сказанное им слово.

А другая часть, та, которая торжествовала ночью под звездами, с ревом требовала парализовать этого типа, схватить Лили и бежать.

Джон так внимательно следил за ним, как будто владел легилименцией.

— Я вижу, что ты искренне переживаешь за Лили, и мне, как отцу, это приятно. Но если ты в самом деле желаешь ей добра, ты должен ее отпустить, понимаешь? — он положил руку ему на плечо.

Джеймс, чувствуя себя уничтоженным, поднял на него взгляд.

Сколько раз можно умереть за одну минуту?

Пару часов назад, когда Джеймс стоял на этом самом месте и ждал, когда к нему спустится Лили, он чувствовал себя так, словно мог взлететь безо всякой метлы. Он никогда еще не был так счастлив.

А теперь, на этом же самом месте, он чувствовал себя так, словно по нему прошелся тролль.

Самое паршивое во всем этом было — понимать, что Джон прав.

Прав настолько, насколько вообще можно быть правым.

Так что самое лучшее, что он может сейчас сделать — это просто уйти. Лили будет считать его подлецом. Отлично. Значит, новую жизнь на другом конце света сможет начать с чистого листа, аккуратно выдрав предыдущий со звездной ночью и песней Боби Калдвела.

А он... ну что же, Джон прав, он мужчина, не должен расклеиваться. У него ведь тоже есть близкие, о которых надо заботиться.

— Спасибо, Джеймс, — мистер Эванс снова похлопал его по плечу, но на этот раз более сердечно, прямо как отец, и быстро взглянул в окно. — Я верил, что ты меня поймешь. Я рад, что у моей дочери такие друзья.

Джеймс понял, кто там, но обернуться и посмотреть — значит, подвергнуть свою решимость страшному испытанию.

— Я могу вас попросить? — глухо спросил он, вынимая палочку.

— Разумеется.

— В доме мои друзья. Скажите им, что я вернулся домой и жду их там.

— Обязательно передам, — серьезно сказал Джон, и Джеймс ему поверил.

Говорить ему о том, чтобы он берег Лили, было бы глупо, поэтому Джеймс просто кивнул ему в последний раз и трансгрессировал.

Лили, стоя на коленях на постели, медленно сползла на покрывало и закрыла голову подушкой.

Раньше она думала, что все эти песни про «забрал сердце», «вырвал душу» и прочая ерунда — просто бред больной фантазии глупых женщин.

Теперь же, когда у нее в груди вдруг образовалась собственная незримая сквозная дыра, она почувствовала огромное родство со всеми этими глупыми женщинами...

— Я буду тебе писать каждый день, — пообещала Алиса перед тем, как уйти. — Все наладится, Лили, понимаешь, все. И мы увидимся еще не раз, так что я не прощаюсь. Ты только не опускай руки. Все будет хорошо...

Лили чувствовала себя так, словно кто-то вынул, разобрал ее душу на части, как паззл, и свалил обратно бесформенной цветной кучей...

С той минуты, как Джеймс трансгрессировал, не сказав ей ни слова, прошел, наверное, уже целый час, но Лили словно и не заметила скользнувшего мимо нее времени.

На той кофте все еще остался его запах. Лили куталась в нее, лежа на покрывале, и постаралась представить, что они снова лежат вместе на траве, и он в любую секунду обнимет ее, и она услышит его голос, почувствует его губы...

— Лили, ты хорошо сейчас чувствуешь? — мама неслышно вошла в комнату и заволновалась, увидев, что дочь неподвижно лежала на постели, кутаясь в теплую кофту. — Лили, ты слышишь?

— Слышу, — едва слышно отозвалась девочка.

— Все уже ушли, — миссис Эванс присела на край кровати. — Может, теперь ты мне расскажешь про этого мальчика, с которым ходила гулять ночью?

Лили удивилась настолько, что смогла вырваться из своего душевного болота и обернуться.

— Откуда ты знаешь?

Мама фыркнула.

— Ради всего святого, дочь, вы так крались, что вас слышало все графство.

— А Алиса сказала, что вся улица, — кисло ответила она, снова отворачиваясь.

— Ну ладно тебе, Рыжик, не прячься. Как его зовут? Почему ты мне о нем раньше ничего не рассказывала?

Лили пожала плечами.

— Лили, мне не нравится твое состояние. Ночью случилось что-то, о чем ты мне не хочешь говорить? — голос ее от тревоги стал выше. — Лили?

— Случилось.

Миссис Эванс мысленно взяла себя в руки.

— И что же?

Лили коротко взглянула в тепло-карие глаза матери и вдруг подумала, что ей можно рассказать все.

Она вытерла лицо и села на постели.

— Мам... Джеймс Поттер спас мне жизнь сегодня ночью.

====== Это – твоя семья ======

«Я жива...»

Эта мысль горячей волной хлынула в пустое, застывшее сознание, и Роксана очнулась.

В просвет между двумя досками смотрелось смородиновое небо.

Рассвет...

Роксана закрыла лицо грязными, кисло пахнущими ладонями и разрыдалась – сухо, без слез. С четырех сторон ее окружали обломки, повсюду хранили молчание мертвые зрители, а она лежала и задыхалась в истерике. У нее было такое чувство, будто она проснулась в склепе.

Непонятно, как долго она рыдала вот так. Времени здесь как-будто не существовало. Когда же она немного успокоилась, то смогла проделать в досках небольшую дыру и выбралась на поверхность. При свете дня ночная разруха выглядела в сто раз ужаснее. Над бесконечными телами, обломками машин, кусками сцены и упавшими обгоревшими деревьями курился туман, и пепел плавал в теплой душной тишине, как грязный снег. Тишина, расстилавшаяся в лесу была особенно страшной и какой-то неестественной. Так молчит раненый человек, в лесу обычно всегда слышно возню его обитателей, или шум ветра в деревьях. А сейчас всё застыло и каждый осторожный шаг по пепелищу разносился по этой тишине как сигнал: я здесь, хватайте меня!

— Мирон! — позвала Роксана и испугалась того, как зазвучал в этой мертвой тишине ее голос.

На краткий миг ей показалось, что люди, лежащие вокруг, на земле и под обломками, сейчас отзовутся и встанут, но когда они не отозвались, у Роксаны вдруг начали дрожать ноги.

— Мирон! — снова позвала она, и её голос задрожал.

Инстинктивно она побрела к останкам разорванной в клочья сцены, щурясь в размытые светом сумерки и стискивая на груди куртку.

Сначала Роксана могла видеть только куски декораций, торчащие из земли, словно зубы какого-то великана.

А потом она увидела его.

Мирон Вогтейл неподвижно лежал на груди, повернув голову в сторону и раскинув руки так, словно хотел защитить сцену.

Из его белой спины торчал деревянный обломок.

«Нет...»

Спотыкаясь, Роксана бросилась к нему. На бегу она зацепилась за кусок какого-то провода, повалилась в кучу сажи и досок и, кашляя, поползла вперед, нещадно раня ладони и колени.

«Это был щуплый невысокий парнишка. Ничего в нем не было особенного — тонкие вьющиеся волосы, худое тело. Одно только привлекало внимание — горящие, как уголья в костре, черные глаза, полные беспокойной насмешки и театральной, поэтической грусти».