И надо просто перестать верить, что ещё может быть что-то хорошее.

Его не будет.

А значит нечего и тянуть.

Словно во сне он протянул руку и сжал пузырек ... бока круглые и холодные...поднес его к губам... секундная слабость, он болезненно поморщился и опустил руку...

Не будь тряпкой.

Хотя бы раз.

Он зажмурился и опрокинул в себя всё сразу.

И только когда зелье скользнуло по его горлу, он понял, как страшно ошибся.

Он не умер моментально, как рассчитывал.

Замирая, леденея от ужаса, Ремус опустил пузырек и поставил его на пол.

Сердце продолжало исступленно колотиться и теперь в каждом его ударе Ремус чувствовал упрек — за что, за что, за что?

Он продолжал жить, хотя смерть уже была у него внутри...

И тогда его охватил ужас.

Неописуемый, дикий ужас.

Задыхаясь, Ремус бросился к унитазу и попытался вырвать. Но то ли дело было в страхе, из-за которого у него немели ноги и язык, то ли ещё в чем, но у него ничего не получилось.

Зато его затошнило. Но как-то не так, как раньше.

Эта тошнота разливалась тяжестью по его телу. Сначала онемели пальцы на ногах и руках.

Смерть уже схватила его за руки, он попытался вырвать их, но снова ничего не вышло.

Боже...

Если бы он знал, что это так страшно — не стал бы этого делать, никогда бы не стал!

Отец... он не переживет...

Папа.

И тут Ремусу захотелось жить.

Быть оборотнем. Рвать на себе кожу. А потом просыпаться и видеть, как солнце падает из окна Больничного Крыла.

Хотелось видеть издевательские рисунки, слышать мерзкий хохот слизеринцев.

Смотреть, как Джеймс пытается удержать ложку на носу за Завтраком, слушать, как ругается Сириус Блэк.

Видеть, как отец приветственно поднимает руку на платформе девять и три четверти.

Жить, черт подери.

И этот последний инстинкт — самосохранения, самой Жизни, был куда сильнее, чем дурацкое зелье. Именно он швырнул умирающее тело Ремуса к двери и помог ему устоять.

Через спальню — Господитолькобыдойти! — к двери. Толкнул — раз, другой. Руки немели.

Ноги тоже.

Мозг то и дело отключался, как будто он сидел на невероятно скучно уроке и то и дело засыпал.

Ремус выбрался на лестницу.

Ступени поплыли перед глазами...

...да, все верно, он сидел в классе и солнце грело его щеку...

Я не хочу, не хочу, не хочу!

Давай, Люпин, соберись, ступени — меньше десяти дюймов. Давай, шаг... ещё шаг...

...в классе никого нет, он один — лакированная парта гладко сверкает на солнце. Ему так тепло и хорошо...

Ремус ударился об холодную каменную стену. Сердце билось тяжело, словно тонуло в желе. Он пытался вспомнить. Зачем спускается вниз...

...дверь класса открывается и в класс заходит молодая, красивая женщина. У неё были длинные, пшеничные волосы и невероятно знакомые глаза.

На ней длинная светлая мантия. Она смотрит на Ремуса, очень внимательно и вдруг — улыбается, но как-то печально и слабо.

Ремус знает её и хочется подняться ей навстречу, но не может — его тело такое тяжелое...

— Мама?!

Рея подходит ближе. Совсем близко.

— Мы теперь вместе? — шепчет он. — Навсегда?

Мама берет его лицо в ладони — это её руки, он не перепутал бы их ни с какими другими!

Глаза у неё такие родные и ласковые...

— Зачем же ты сделал это, мальчик мой? — нежно и печально произносит она.

Последние несколько ступенек Ремус пролетел, спотыкаясь и почти что падая.

В гостиной кто-то был — это самое главное.

Девчонка вскочила с дивана, когда Ремус почти что скатился вниз, хватаясь за стену.

Веснушки. Джейми Лина Пикс с пятого курса. Сириус говорил, что у неё славная задница.

— Помогите... — выдохнул Ремус и ничком рухнул на ковер.

— Давай-давай, мой дорогой, открывай рот!

Это было первое, что он услышал. Строгий, но в то же время поразительно ласковый голос.

Где он мог его слышать?

Он попытался открыть глаза.

Свет ослепил его.

«Я жив...»

А затем кто-то силой разжал ему челюсти и в рот полилась вода. Ремус глотал её и глотал, не понимая, что к чему, пока не почувствовал свой желудок — затем всё тело кинулось куда-то, он свесился откуда-то и исторгнул поток мутной жидкости.

— Вот так, хорошо! Ну-ка, ещё раз!

Кто-то выпрямил его тяжелое, чужое и неповоротливое тело. Снова ему открыли рот...

Снова его стошнило.

Отвратительная процедура повторялась и повторялась и этому кошмару не было конца...

Потом его уложили на подушку.

В расплывающемся мире мелькнули чьи-то знакомые глаза.

И рыжие волосы.

Лили. Это Лили Эванс разжимала его рот, пока мадам Помфри вливала в него воду. Её руки наверняка до сих пор были в его рвоте...

Или нет?

Неожиданно его щеки коснулось что-то сухое и шелковистое. Он почувствовал, что опять проваливается в забытие и мучительно вернулся в сознание.

Серьезный и сосредоточенный взгляд. Маленькая складочка между бровей. Лили убрала пальцы с его щеки и прижала ладонь к его лбу, проверяя температуру.

— Лили... — сипит он растерзанным горлом.

— Ш-ш... теперь всё будет хорошо. Спи.

— Я проснусь? — едва слышно шепчет он, не в силах бороться с липким, тягучим сном.

Последнее, что он видит — Лили легонько улыбается и складочка между её бровей исчезает.

— Да.

День двенадцатый

— Ты уверен, что я уже могу их впустить? Мне-то все равно, что с ними будет, для тебя сейчас важнее всего покой, но профессор Макгонагал жалуется, что они пропускают уроки и чуть ли не ночуют под этой дверью! — мадам Помфри отошла от постели Ремуса, делая какие-то пометки в своем блокноте. — Ну что, впускать?

Ремус тяжело сглотнул и кивнул, сжав одеяло. Он сидел, прислонившись к подушке. На нем была его старая полосатая пижама.

Ходить пока что было тяжело, но он уже смог самостоятельно проделать путь от койки до окна. Солнечного, удивительно солнечного для декабря окна...

— Ну тогда пеняй на себя, — решительно заявила медсестра и открыла дверь. — Эй, вы! Входите! Только помните, что ему сейчас нужен покой!

После этих её слова в коридоре раздалась жуткая возня, что-то оглушительно грохнулось на пол, а затем медсестра отшатнулась от прохода и в дверь вломился Джеймс. Ему в спину тут же врезался Бродяга, а следом за ними, едва не теряя равновесие под тяжестью какого-то пакета — Питер.

В первую секунду друзья застыли, во все глаза глядя на Ремуса.

Джеймс был просто ошарашен — Ремусу всегда было не по себе, когда из глаз его лучшего друга пропадали эти его вечные «черти». Это означало, что Сохатый испуган. А напугать его было труднее всего на свете.

Другое дело Сириус. Он стоял у Джеймса за плечом и когда Ремус посмотрел ему в глаза, сам перепугался до смерти. Когда Бродяга становился похожим на свою мать, это значило, что дело совсем плохо и лучше всем найти себе укрытие. Вот и сейчас, он был зол как тысяча чертей и Ремус всерьез побоялся, что Бродяга выхватит палочку и пальнет в него чем-нибудь...

— Идиот...живой! — вдруг прошептал Сохатый, разорвав натянувшуюся тишину и в следующий момент он с бешеным криком «ЖИВОЙ, МАТЬ ЕГО!», рванул к койке Ремуса и схватил его в сокрушительные объятия, рывком поднимая с постели. Мадам Помфри моментально всполошилась и заквохтала, но Питер, пробегая мимо, сунул ей свой гигантский пакет, из которого всё время что-то высыпалось и тем самым нейтрализовал медсестру.

Не успел Джеймс выпустить Ремуса, как на его место явился Бродяга.

— Я дождусь того момента, когда ты, кретин, встанешь с этой койки, а потом набью тебе рожу! — прорычал он и, обнимая Ремуса, так сильно хлопнул его по спине, что из Ремуса чуть не вышибло дух. — Долбанный идиот...

Питер был менее эмоционален, он обнял Ремуса как-то скованно и смущенно, зато сердечно потряс его руку. Глаза Хвоста слезились даже больше обычного и казалось он вот-вот разревется.