— Простите, мне надо в гостиную, это очень срочно, вопрос жизни и смерти...

— Нет, Поттер, подождите! — она придержала его за плечи, и что-то такое прозвучало в ее голосе, что Джеймс и в самом деле замер, отдуваясь и сгорая от нетерпения, поглядывая на портрет у нее за спиной. — Я искала вас, чтобы сказать вам кое-что...

— Что случилось, профессор?

Она отпустила его. Джеймс заметил, что в руке она держала распечатанный конверт.

Улыбка его слегка померкла.

— Что такое?

Он почувствовал раздражение.

Да ведь он ответил на прошлое письмо, и преподаватели вроде на него не жаловались, что опять такое?!

— Это... это пришло от вашей тети, Поттер... — с ее голосом определенно что-то было не так. — Час назад...

Какая-то странная тревога метнулась в груди.

А затем ее вдруг сковал жуткий холод.

И сердцу в этом холоде стало очень тесно и тяжело.

— Чт слчлось? — спросил он и не узнал свой голос. — Профессор?..

Она посмотрела на него, и тут вдруг глаза железной леди Хогвартса заблестели от слез, а тонкие неулыбчивые губы задрожали.

И тут он понял.

Словно бладжером по голове.

Кувалдой.

Пол качнул его, и Джеймс врезался в стену.

Нет...

Боже... нет...только не это... за что...

— Как? — выдохнул он, отчаянно цепляясь за реальность. — Что?..

— Драконья оспа. Острая вспышка. Они ничего не могли поделать... Джеймс... — она покачала головой и тут всполошилась, глядя, как он сползает по стене на пол. — Джеймс!

http://maria-ch.tumblr.com/post/63030260886

Песня, которую пел Мирон — David Draiman of Disturbed — Forsaken

Использован текст песни Panic! At the Disco — This is Halloween

====== Лучшее лекарство ======

Похороны были назначены на третье ноября.

К тому моменту, когда немногочисленные родственники и гости собрались на маленьком кладбище, дождь, идущий несколько дней к ряду, закончился, но болезненно-бледное небо распухло от рыданий и скорбно нависло над предместьем Ипсвича, провожая редкими слезами маленькую процессию в черном.

Закрывая от этих слез, волшебники раскрывали черные зонты и с высоты можно было подумать, будто это не люди, а черные лодчонки плывут среди луж...

Джеймс плохо помнил, что происходило в эти несколько дней, после того, как рыдающая тётушка Кассиопея Блэк встретила их с Сириусом на пороге своего дома, глубокой ночью. Последнее, что он помнил отчетливо — это тела, лежащие в гостиной на двух столах.

А ещё помнил лицо Сириуса, который вывел его из этой гостиной на следующий день — кажется он провел в том треклятом полосатом кресле всю ночь, но так и не понял этого, а потом всё провалилось в какое-то бездонное «ничего» и Джеймс превратился в амебу.

Он лежал, свернувшись, на какой-то дурно пахнущей постели, дрейфовал на туманной границе между больным сном и больной явью, пытаясь справиться с тем бешеным воем, который рвал его изнутри, уничтожал, точил, как гниль...

Их больше нет, Джим.

Их просто больше нет.

И эта страшная истина просто не могла ужиться в его голове.

Потому что этого просто не может быть.

Они живы. Они живы, его просто обманули...

Его единственным, безмолвным собеседником была тень, ползающая по стене между шкафом и окном. С её помощью он держался за время, которое медленно, зацепив его крюком за внутренности, тащило Джеймса к третьему числу.

С тётушкой он старался не пересекаться — стоило ей увидеть его, как её ярко накрашенные, морщинистые губы начинали трястись и она лезла за платком. За два дня её старый, пропахший розовым маслом и кошками дом заполнился сочувствующими родственниками, но и с ними Джеймс по возможности старался не встречаться, их сочувствие было как удар ножом и единственный человек, которого он мог выносить, был всё тот же Бродяга. Хвала Мерлину, хотя бы он не обливался слезами, глядя на Джеймса. Он приносил еду, но не заставлял есть, защищал Джима от напора сердобольных бабулек и дедулек, а ещё просто валялся на соседней кровати у стены и читал. Джеймс чувствовал себя как корабль, которого выбросило в море в шторм, но который ещё не потерял из виду мигающую точку маяка. Бродяга стал для него такой точкой. Но Джеймс скорее съел бы свои уши, чем признался ему в этом. Но Сириус и сам это понимал, потому и не отставал от него ни на шаг в эти дни.

И сейчас он был рядом, стоял позади, как страж, несмотря на то, что у него за спиной толпилась изрядная часть его же семейства. Его дед и, одновременно, двоюродный дядя Джеймса, Поллукс Блэк, толкал у изголовья распахнутых могил скорбную речь о том, какой огромной потерей стало для небосвода Блэков падение звезды Дорианы и как печально, что ни один из великолепных хроноворотов Карлуса не способен вернуть его в этот мир, гости плакали, Кассиопея скулила в свой кружевной платочек, а Джеймс не слышал ни слова...

Его занимал очень важный вопрос. Он никак не мог вспомнить название любимых маминых цветов. Все притащились с этими идиотскими каллами и нарциссами, как будто они не знают, что у неё аллергия на нарциссы!

Он очень хотел принести маме именно те самые цветы, сиреневые, с черными прожилками, которые она так любила, целую гору, если получится, такую, под которой не будет видно этой страшной дыры в земле...а потом взял и забыл название. Как полный идиот.

И никто из родственников не понимал, как это жизненно важно для Джеймса — узнать это название. Все либо смотрели на него как на помешанного, когда он внезапно обращался с вопросом об этих чертовых цветах, либо, как дура-Кэсси принимались заливаться слезами и сочувствовать, хотя ему на хрен не нужно было их сочувствие, ему нужна была гора этих сиреневых цветов с черными прожилками! Наверное семья просто решила, что у него крыша от горя поехала. Ну и пусть так. Ужасно не это, ужасно то, что он так и не вспомнил это название и теперь стоит здесь, как дурак и в бессилии сжимает пустые кулаки.

А ведь когда она писала ему последнее письмо, наверняка уже была больна и знала, что умрет! Она могла сказать ему, она должна была сказать, а вместо этого интересовалась, не болеет ли он, хватает ли ему денег и всё ли у него в порядке на уроках.

А он прочитал это письмо и забыл про него, прочитал и забыл!

Джеймс зажмурился и на глазах, уже опухших, разъеденных и красных, вскипели слезы...

«Я люблю тебя, сынок!»

Мама распахивает шторы в его комнате — солнце мощным потоком вливается в комнату, просвечивает сквозь её тонкие рукава и ветер, не этот, холодный и злой, но теплый, июньский, напоенный тремя месяцами безделья, приносит с собой далекое эхо её смеха, а Джеймс, уже не тот маленький, одиннадцатилетний мальчик, которого она целовала в лоб утром, но взрослый, сильный парень, в отчаянии сжимает кулаки, глядя в сырую яму.

В его жизни больше не будет лета. Не будет солнца, не будет смеха, не будет запаха ржаных блинчиков по утрам, не будет тонких рук в прозрачных рукавах, больше ничего не будет без неё.

Мир умер, раз в нем больше нет Дореи Поттер.

Джеймс шумно вытер глаза рукавом пиджака и глубоко вздохнул, пытаясь не дать себе развалиться на куски. Нельзя. Отец был сильным. Самым сильным человеком из всех, кого знал Джеймс. Значит и он будет таким... он должен!

...1964…

В отцовском кабинете очень темно. Джеймс знает, что в этой темноте живет Время. Оно мерцает, щелкает, сверкает, клацает, тикает. Солнце проникает сквозь узенькую щель в шторах и золотые пылинки крутятся в косом луче, как шестеренки...

Отец работает. На нем — устрашающие очки с кучей пружинок и стекол, которые делают его глаза огромными, как у стрекозы Перед ним на столе — большой, хрупкий механизм , в самом сердце которого что-то щелкает и тикает...

Услышав шум, Карлус на секунду отрывается от работы и улыбается, бросая взгляд в сторону — Джеймсу четыре, он едва достает до поверхности стола и его карие глаза жадно сверкают, ловя каждое его движение.