— Пусти меня! — орал как не в себе Сохатый, извиваясь и вырываясь, так что они втроем с трудом его удерживали. — Пусти!

— Сохатый, не дури! — рявкнул Сириус, но Джеймс оттолкнул его и снова бросился на Боунса, тот толкнул его, Джеймс врезался в стол, раздался звон, крики, Сохатый снова бросился в бой, но тут вдруг Эванс, которую держала Алиса, выскочила вперед и влепила Сохатому знатную пощечину.

Все застыло.

Джеймс отшатнулся от нее, держась за лицо.

— Хватит, — яростно молвила Лили в воцарившейся тишине.

Она стояла между Боунсом и Джеймсом, упрямо и гневно сверкая зелеными глазищами, Эдгар, кряхтя, поднимался с пола, а Джеймс, не отрывая от Лили взгляда, осторожно потрогал щеку, словно не вполне верил в то, что сейчас произошло, а потом демонстративно вытер с лица кровь.

Видок у него был тот еще: очки он потерял в сражении (Ремус поднял их остатки с пола и попытался починить), рубашка была наполовину разорвана, волосы колтуном, под глазом ссадина, губы разбита, а руки словно черничным соком измазаны.

Наградив Джеймса последним настороженным взглядом, Лили отвернулась от него и помогла Эдгару встать.

— Пойдем, тебе надо в больничное крыло.

— Кажется, он выбил мне зуб...

— Вот как! — выдохнул Джеймс в наступившей тишине и нервно рассмеялся. — Ну что же, я все понял, Эванс. Теперь я точно все понял, — он раскинул руки, словно призывая всех посмотреть на эту сцену, хотя с нее и так никто не сводил глаз. — Ты выбираешь его, верно? И с самого начала так было, я прав?

Лили сердито обернулась, взметнув волосами. Сириус заметил, что глаза у нее так и полнятся слезами, того и гляди из них выльется вся зелень. Губы были плотно сжаты, казалось, ее вот-вот порвет на части от желания высказать ему все.

— Всего хорошего, — под взглядами всех Джеймс шагнул к ней и крепко поцеловал ту руку, которой она его ударила. — Желаю счастья нахер.

С этими словами он развернулся и скрылся в толпе, которая тут же хлынула от него во все стороны, а Сириусу и Ремусу не осталось ничего, кроме как последовать за ним.

Преподаватели как раз прорвались на место схватки, и Сириус слышал возмущенное квохтанье профессора Стебль и высокий голос Джекилла. Можно было не сомневаться, что какая-нибудь добрая душа вроде Нюниуса обязательно на них настучит, но пока надо было дать Сохатому прийти в себя, иначе он и на преподавателей набросится.

— Садись, — они с Фрэнком силой усадили Джеймса за один из самых дальних и незаметных столов. — Какого хера, Сохатый, обязательно было делать это при всех?!

Не говоря ни слова и все еще кипя, словно котелок, Джеймс схватил кубок с медовухой и опрокинул в себя, но тут же мучительно застонал и схватился за разорванную губу.

Словно в насмешку над всем случившимся, играла веселая, заводная песня.

— Еблан, — бросил Сириус, отворачиваясь, чтобы Сохатый не понял, как жалко выглядит.

Ремус молча положил перед Джеймсом его очки.

— Хочешь свалить отсюда? — спросил Сириус после небольшой паузы.

Сохатый помотал головой и вцепился обеими руками в ножку кубка, нависая над ним с таким видом, будто больше всего на свете мечтал в нем утопиться. Точно так же он дулся на тыквенный сок после драки с Гансом-кондитером в двенадцать лет. Хоть что-то в этом мире не меняется.

Песня закончилась, и какое-то время в зале было слышно только смех и голоса.

А затем по залу вдруг туманом потекла совершенно другая музыка. Знакомая до дрожи музыка, которую в последнее время никто не решался играть на публике...

Люди стали оборачиваться.

Первым обернулся Слизнорт, лицо которого вытянулось, как у совы, обернулась Селестина Уорлок, обернулись все как один ученики и гости, потому что со сцены вслед за туманом донеслись раскатами грома ударные... а следом за ними — голос.

Человек, стоящий на сцене, казался совсем маленьким. И он не пел. Он как будто кричал, но голос его не был человеческим, ибо человеческие мышцы не способны издавать такие звуки...

Либо он подражал очень умело, либо... этого просто не могло быть.

В толпе поднялось волнение, все словно под гипнозом потянулись ближе к сцене, словно... мотыльки на огонь.

И Сириус тоже, хлопнув напоследок Джима по плечу, пошел вслед за толпой к сцене.

У микрофона стоял мужчина в длинном балахоне с капюшоном, из-под которого виднелась только нижняя часть лица и вьющиеся тонкие волосы.

Он пел, держась белыми руками за микрофон, и пел так отрывисто и отчаянно, словно от этого зависела его жизнь, словно он стоял один в темной комнате, а вовсе не на яркой освещенной сцене...

И когда он дошел до припева, то оторвал одну руку от микрофона и скинул капюшон.

Хаос. Истерика. Восторг.

Ему дала начало Алиса Вуд — в тот момент, когда упал капюшон, она громко завизжала и закрыла рот ладонями, а затем толпа... она закричала, забилась, заволновалась единым телом и хлынула к сцене, как прибой, но тут же ударилась о защитный барьер из чар и окружила Вогтейла, облепила со всех сторон...

А он продолжал петь так, будто ничего и не происходит, будто снова они все находятся на том страшном концерте в Каледонском лесу. И Вогтейл смотрел в глаза своей аудитории, улыбался ей, наклонялся над ней и протягивал к ней руки, так же, как тогда...

Сириус обернулся — только один человек не спешил пробиться вместе со всеми к сцене и потому сразу бросался в глаза.

Роксана стояла, прижимаясь к стене, и улыбалась, глядя на сцену так, будто Вогтейл пел лично для нее. И на секунду Сириусу и самому показалось, будто это так и есть, во всяком случае, за все то время, что Малфой училась здесь, он ни разу не видел на ее лице такой улыбки.

Ревность и ненависть схлестнулись в нем горячей волной и хлынули в голову.

А музыка все гремела.

Где-то в толпе паниковал Слизнорт, многие плакали, все кричали, вопили, орали, вытягивая руки, кто-то прокричал не своим голосом «Мирон жив!», и тогда толпа принялась скандировать это, словно болельщики на матче по квиддичу, а Вогтейл улыбался им, но не переставал петь...

Во время второго припева, когда и песня, и безумие в зале достигли своих высот, он взмахом руки распахнул высокое окно, у которого располагалась сцена, и ледяной осенний ветер хлынул в душный зал, встрепав на худом теле певца его странный балахон. Он пел, широко раскинув руки, так что можно было подумать, будто он летит, а когда начался проигрыш, Мирон вместе с микрофоном взобрался прямо на подоконник, вызвав у толпы настоящую панику и допев последнюю строчку, он отбросил микрофон и просто выпал в окно, как большая летучая мышь. В этот же момент чары лопнули, и толпа бросилась к окну как раз чтобы увидеть, как в ночном мраке стремительной тенью ускользал и поднимался все выше гигантский нетопырь.

Сириус не сомневался, что это событие войдет в Золотой Фонд хогвартских преданий. Ну еще бы. Триумфальное Возвращение Легенды.

Аж зубы сводит от радости.

Он сидел на подоконнике крошечного окошка в темном коридоре винтовой лестницы, ведущей к смотровому балкону одной из башен. Распустив галстук и расстегнув рубашку, Сириус курил в темноте, точнее топился в клубах сигаретного дыма.

Возвращаться на праздник ему было незачем.

Да и не хотелось опять видеть, как Малфой, такая ненормально, неестественно счастливая, танцует там в куче счастливых гриффиндорцев, пляшет в своем красном платье, подобрав его чуть ли не до самой задницы, смеется, раскидывает руки и кружится вместе с остальными ребятами, которые ведут себя так, будто Рождество наступило на месяц раньше.

Сириус затянулся и выдохнул.

Он ревновал ее?

Черта с два.

Ему просто хотелось отправить гребанную летучую мышь обратно на тот свет.

Разве это ревность?

Глупо даже думать так.

Где-то наверху хлопнула дверь.

Раздались шаги, на стене мелькнула продолговатая тень, и он увидел ее.

Роксану.

Захотелось сейчас же встать и уйти, но он сидел, не двигаясь, и смотрел, как она подходит к нему, а потом медленно поднял руки и саркастично похлопал в ладони.