Ее кожа источала самые разные оттенки одного запаха, объединенные доминирующей нотой, по которой я бы нашел ее вслепую безошибочно. Ох, не зря мне приписывают способность находить людей по запаху. Я и правда могу. Запах, источаемый ее телом без использования отдушек, был терпким, чуть кисловатым, возбуждающим.

Оказывается, у моего терпения были границы. Я не желал наслаждаться процессом обнажения. Это было не самым интересным в прелюдии. Она никогда не протестовала, относясь философски к дематериализации одежды. Ведь я учусь на собственных ошибках. А зельеварение как ничто другое учит истине, что повторение — мать учения.

Недели не прошло, а я знал, какими действиями заставить ее хохотать, если она устала и была излишне сосредоточена. А какими — тихо млеть в стремлении к слиянию, когда с губ срывается долгожданный нежный стон, как изысканная музыка.

А уж с собой договориться было проще простого. Я и не по таким банальным поводам договаривался со своим телом. Мое тело — храм, которым руковожу я. А проекция удовольствия, которое в этот момент получает любимая женщина, заменяла и компенсировала короткий миг собственного. Проще говоря, я не концентрировался на себе и получал нечто большее. Сопереживание!

Это после того, как почувствуешь ее удовлетворение, граничащее с изнеможением, можно было рушиться в пропасть темных инстинктов. Наши тела, настроенные тонко на одну частоту энергий, слишком правильно понимали друг друга, скручивая и топя в изнуряющей волне энергообмена, после которого остаешься не опустошенным, а обновленным. Родится тысяча новых мыслей. Любые действия легки. А как приятно после этого спится, ведь бессознательный разум странным образом сливается в одном сне на двоих.

У нее тонкие ключицы, довольно сильно выпирающие, и я начинаю с них мучительное скольжение по раскаленной шелковистой бронзе ее кожи. Приближаясь к груди, целуя темное рельефное пятнышко родинки на нежном участочке у самой подмышки, я чувствую себя младенцем, для которого в этом месте сосредоточен весь мир. Сминать их, прижимаясь носом, щеками, губами, беспорядочно, а опомнившись, втянуть возбужденный, сморщенный пик и рассосать его как следует, а за первым второй, распустившийся в предвкушении. Младенцы не дураки в этом плане.

Она истово выгибается навстречу, зная, что теперь далеко не все. Это не все, что я буду с восторгом вкушать. Широко ласкаю рельеф ребер, обвожу женственный мягкий живот. Его чувственная окружность все равно есть, несмотря на ее худощавую структуру с развитым мышечным каркасом. Прикосновения к длинному извитому шраму с некоторых пор доставляют странное удовольствие обоим. Его можно целовать и читать пальцами вновь и вновь, проникая в метафизику слова, существующую только для нас.

И лишь насладившись всем, что на поверхности, приступить к сокровенному. Сегодня за малодушие, попытку отказаться от очевидного я отверну ее от себя. Как бы это смешно ни звучало, но мы предпочитали находиться лицом к лицу всегда, жертвуя иными вариантами. И все же плоть вторична.

Считывать желание, наслаждаться откликом, следить за каждым искажением черт. Утомительное и своеобразное наслаждение никогда не жмуриться. В том и заключалось доверие.

От стыда и понимания у нее попа подрумянилась. Я сжал упругие булки, чуть развел и продолжил бичевание, прикоснувшись кончиком языка к соблазнительной звездочке ануса. Хотелось ли почувствовать, насколько плотно она сомкнется, принимая меня с противоестественного ракурса? Конечно, хотелось! Тем веселее было чувствовать, как гладкий сфинктер поддается на сущие миллиметры, а множество задетых нервных окончаний заставляют ее изумленно охнуть. Но больше от того, конечно, что я раздвигаю пальцами, сочащуюся скользким секретом плоть, созданную для воссоединения, и придирчиво скольжу по стенкам подушечками.

И если я способен различить на ощупь разницу в толщине нашинкованных корневищ в долю миллиметра, то найти сглаженный бугорок довольно большого размера, с монету величиной, я как-нибудь смогу. Вообще, я каждую минуту с естествоиспытательским интересом занимался развенчанием мифов и с удовольствием находил им одно лишь подтверждение.

Крепко сжимая ее бедро, я чувствовал мелкую неконтролируемую дрожь. Она дышала часто и поверхностно из чего, в конце концов, сформировался высокий стон, перешедший в бормотание, когда она достигла оргазма.

— Ох, ничего себе… Нет это слишком-слишком…

Заполнив собой ее лоно, мне все еще удалось поймать отголоски неравномерной пульсации, слушая тональность нового всхлипа. Я задавил ее своим весом, а мерзавка свела ноги крестиком, создавая такую полноту соприкосновения, которой другим способом не получишь.

— Значит, я рассчитываю партию до последнего хода, а ты волнуешься за мое бренное тело, хочешь перенести неизбежное на более поздний срок?

— Нет, конечно же! Ты прав! Прав! — она исступленно задыхалась, прогибаясь в пояснице.

А я видел всю ее спину покрытую бисеринками пота. Она влажно блестит, стираю капли собственного пота со лба о ее шею, чуть замедляя темп. Становится слишком трудно думать. Немного приспустив накал страстей, можно выслушать ее доводы:

— Тело, — произносит она монотонно, — конечно, я боюсь за твое тело! Что же я буду делать без этих удобных коленок, на чье плечо стану укладывать свою голову, чьи шрамы пересчитывать. Мне не нужна иная задница. Я сожму эту, направляя тебя в себе. Но я думаю не об этом…

— А я почти не думаю, — признался в ответ.

— А я думаю! Кто же скажет мне, что все правильно и все идет своим чередом. Кто ответит на все вопросы, вылечит больную голову одним прикосновением руки. Увидит мое прошлое, но не убоится. Если тебя не станет, кто скажет мне: «Люблю!» Такие дела…

Чтобы слышать все это и не пропустить ни одного слова, пришлось замереть и перестать дышать. Для того чтобы так признаваться, на фоне множества слов, сказанных прежде, надо было тосковать и бояться не на шутку. Я покинул теплый плен с сожалением. Ответом мне был рассерженный шумный выдох. Но только для того, чтобы обернуть к себе лицом и зажать этот рот, фонтанирующий самыми сладкими истинами, глубоким поцелуем, одновременно подталкивая и подсаживая, ощущая, как ее рука смыкается, придавливая на всякий случай член у основания, и направляя его обратно. Тщетная предосторожность. Я не закончил, я не начинал…

***

В Лондоне пахло весной. Мощным, первобытным ароматом оттаявшей земли. Нежная зелень только что проклюнувшихся листков пропускала солнечный свет. Но все это буйство городской весны было несравнимо с происходящим вокруг Хогвартса. Бледное подобие!

Накануне мы отправились в Запретный лес, гудящий, как растревоженный улей. Будь мои студенты немного раскрепощенней, читай они чуть больше внеклассной литературы, знали бы, что единороги во время гона часто трутся о кусты и деревья, оставляя драгоценные серебристые волоски.

Мы провели утомительный день, непростительно далеко углубляясь в чащу. Но кентавры, по последним сведениям, мигрировали на его западную оконечность. Не покидая лесных чертогов, смыкающихся над головой и наводящих преждевременные сумерки, сплели бесконечные нити в тонкую веревку. Марийка привязала петельку к среднему пальцу правой ноги и споро переворачивала пряди между собой. А я вытягивал и отделял по несколько тонких шелковистых волосков из пучка.

Ее босая ступня совсем застыла. Прежде чем упаковать ее в носочек, покрыл множеством поцелуев. А у нее ответы на все вопросы были связаны с землей. Иногда она сама казалась незыблемой, как земля.

— Встань, пожалуйста! — попросила Марийка ни с того ни с сего. Я повиновался. — Так будет удобней. Знаешь этот древний обряд орошения земли мужским семенем перед посевом? Может быть, это и звучит смешно. Но так мы пробудим ее созидающую силу и сможем собрать. И я и ты. Это невероятно просто.

— Как все в древней магии… Ты знаешь, что делаешь?

— До сих пор ты не жаловался! — она звонко рассмеялась.