Но только стоило провалиться в муть бессвязного сна, как разбудил тихий голос домовика. Своего эльфа я некогда привязал к себе, жертвуя частью сил на поддержание его жизнеспособности, но получая взамен несоизмеримо много. Я не стал бы так растрачиваться, если бы это существо не полюбилось мне своим жизнелюбием, разумностью, быстротой соображения, а не чистым потаканием самодурству обслуживаемого лица. Когда я впервые услышал нечто вроде протеста, решился окончательно. Мой эльф должен иметь свое мнение, как и я. Сейчас я чувствовал настойчивое прикосновение к руке.

— Хозяин, хозяин! Женщина хозяина больна! Лежит в лазарете. Никого не зовет, но и не подпускает. Окружила себя каким-то мерзким барьером, горит молча. Откуда Шеспи знает? — спросил он весьма театрально, в духе значимого эльфа. — Шеспи просила заняться старшая начальница. Распорядилась: «Буди!» Хозяин накажет Шеспи? — тут же на всякий случай включил покорного эльфа.

— И что ты хочешь? Порку или отпуск?

Мой ни в чем неповинный эльф изменился в лице. Во время вынужденного отдаления, когда я месяц провалялся в Мунго, бедняга чуть не захирел.

— Хозяин — злой волшебник! Очень злой! — с чувством оскорбленной гордости.

— Скажи мне, Шеспи, что за придурь? Почему ты назвал какую-то женщину моей? Я вообще не в курсе, о ком ты! — я врал, остро ощущая на сей момент принадлежность этой женщины мне.

Она предусмотрительно защитилась в уязвимом состоянии от утечки лишней информации. Держись! Жаль только, она не давала подобраться к себе Помфри. Опрометчиво. Уж с банальной простудой колдомедик справилась бы на раз-два.

— Шеспи чувствует связи. Тонкие связи, как сшивающая нить. Семья сильнее в разы. Так!

Ну, предположим, до семьи здесь было как до Луны. Но, вполне возможно, слова эльфа имели под собой основание. У меня не было причин ему не верить. Я так привык, что являюсь вещью в себе, что даже моя эфемерная возлюбленная была во мне. Шутка слишком развитой памяти, способной возрождать полноценную картинку запахов и звуков, даже тактильных ощущений порой.

Остановил жестом эльфа, предупреждая трасгрессию. Хотелось немного разобраться и разложить все по полочкам. Вероятно, придется играть роль перед некоторым скоплением народа.

Я вошел в палаты довольно обширного школьного лазарета. Глянул искоса на несколько дремлющих детей. С последней койки меня просверлил довольно тяжелый взгляд. Знаю, друг, Костерост — та еще дрянь. Или форма моей вечерней одежды, наскоро нахлобученной, вызвала недоумение у парня? Но основное движение происходило в отсеке с индивидуальными боксами.

Минерва позевывала в объемном клетчатом халате. За неимением другого специалиста по чарам рядом суетился злой как черт Флитвик, брызгающий слюной на собственную палочку.

— О! Надо же было всех сорвать с мест! Давай, приведи Хагрида. Пусть окропит помещение ядом акромантула, — бесился полугоблин.

— Филиус! Зачем полумеры? Мадам директор считает, что источаемый мной яд во много раз сильнее.

Шпилька в сторону МакГонагалл была не пустым звуком. Зачем было так неосмотрительно унижать старого мага? Он и не смог бы ничего поделать, не обладая нужными параметрами. Она звала меня. Как-то дала понять это. Или Поппи потрудилась сделать выводы, что мы на довольно короткой ноге.

Я вошел в строгую келью, где над кроватью колыхалось поле, напоминающее опалесцирующее желе. Не пустотелое. Тот самый, нелюбимый, вязкий энергетический щит. В данном случае сковыривать его пришлось долго и нудно, слоями. Но я был уверен и нырнул в него, как в воду, не морщась и не закрывая глаз.

Она была горячая, как кипяток, и красная. Все время такая живая, осязаемая, что в моем клиническом случае удивительно, а сейчас даже слишком. Я трогал раскаленные пергаментные щеки. Она не была в забытьи, лишь самую малость заторможена. Как только открыла глаза, приказал:

— Выпей!

По растрескавшимся, обметанным губам растеклось спиртосодержащее зелье, заставляя ее шипеть. На сухих от жара глазах выступила влага.

— Больно! — прохрипела она не похожим на собственный голосом и взялась за горло.

— Тут больно, тут больно, — я положил руки на ее шею и живот. — Значит, живая. Это же хорошо!

— Не хочу я быть такой живой! И ноги просто ледяные…

А это было не совсем хорошо. Пришлось доставать из лечебного арсенала барсучий жир с экстрактом красного перца. Откинув одеяло, обнаружил другую, чуть скомканную, длинную юбку, а на ногах что-то серое. Что-то, потому что я не видел границ. И дай Мерлин, чтобы это были носки! Прикоснувшись к ее лодыжке, края не ощутил, пришлось вести по плотной голени до колена, где меня ждало уже не разочарование, а предвкушение.

— Это чулки, — намекнула она монотонно, как будто от этого легче.

— Готовилась?

— … — каркающее ругательство.

— А с переводом? — в ней было слишком много жизни, точно хватит на двоих.

— Это будет несправедливо. Забудь!

Тонкая-тонкая, нежная кожа внутренней поверхности бедра под пальцами левой руки, красивая гладкая мышца — под правой. И симметрично. Это было так интимно, что потерялся всякий след врачевания. Но это ведь было не все. Жертвуя горящими руками в жирном пекущем составе, скользить по сводам стоп, выглаживать и обнимать чуть шершавые пяточки, растопыривать маленькие трогательные пальцы, чувствуя, как она их чуть поджимает.

Холодные ноги были согреты. Но чтобы это очаровательное ощущение не потерялось под одеялом, не успев подействовать на температуру усиленным кровообращением. Чтобы горячие ножки оттянули на себя основной жар. Я окончательно умостился в изножии койки, чуть распахнул полы халата, не щеголяя ребрами и шрамами, и поставил себе горчичник на область сердца. Приятное тепло распространялось равномерно. Ухватив одеяло, замотал всю шаткую конструкцию, наблюдая за ее безмятежным лицом.

— Я сейчас отключусь. Северус, иди ближе, я что-то тебе скажу на ушко.

— Дитя малое… — я чуть подтаял.

— Мне можно. Болею.

Она приподнялась, крепко сцепила руки на моей шее, притянула к себе, влезла губами в ухо и зашептала, заставляя волосы вставать дыбом от щекотки и внезапно прорвавшегося желания:

— Я теку, как сука, когда ты прикасаешься ко мне… Когда ты прикасаешься к себе…

Хотелось ее задушить, но я выбрал прагматичный подход: влез к ней в ухо и задал встречный вопрос.

— Почему тогда я не знал, что тебе плохо?

— Потому что…

Совсем не обидно. Мне слишком часто приходилось додумывать ситуацию, соображать, куда ведет кривая, в том числе по косвенным признакам определять бреши и отдаленные последствия свершенного волшебства. Я возблагодарил свой консерватизм и довольно длинные волосы, с которыми следовало провернуть ответную манипуляцию. Односторонний мост меня не устраивал! Высвободившись из кольца рук, выдернул несколько волосков и вплел в ее прядь. Марийка не сопротивлялась.

— Теперь не придется говорить такие грязные слова. Будут только чистые эмоции.

— Иди, — она умоляла, сжимая шею еще крепче — очень поздно.

— Слишком рано.

— Вот именно! — ее взгляд стал отрешенным.

Испарина крупными каплями покрыла лоб, руки соскользнули и улеглись по швам. На прощание я еще раз наклонился и прикоснулся к тонкой жилке чуть выше виска. Температура упала. Состав окончательно всосался в кровь. Теперь она проспит сутки и выздоровеет.

Я уносил вкус ее пота на губах, легкий, не приторный запах кожи и горячий отпечаток в области сердца. Но я все еще был хозяином своего разума, сочиняя попутно инструкцию для всех заболевших простудой. Мне предстояло много работы по приготовлению достаточного количества модифицированного Бодроперцового зелья. Приближалась зима.

Наше общение вновь застопорилось на некоторое время, в заботах и трудах оно летело как-то незаметно. Переворачивались листки календаря. Освободиться от зависимости никто не спешил. Иногда до меня долетали отзвуки глухого недовольства. Изредка я видел ее сны, в которых она видела меня. Эти сновидения были наполнены безотчетным, гнетущим страхом. Мне не казалось, что я так страшен…