- Это Адем Явюз, бююджю третьего круга, - тихо сказал мне "наш" жрец, пока Ингвара заново связывали. - Ему приказано любой ценой доставить тебя в бюйук кэле. Любой, поняла? Если для того, чтобы ты лучше слушалась, придется отрезать что-нибудь у твоего коджя, Явюз это сделает.
Тогда я еще не знала что такое "бюйук кэле" и могла только догадываться, почему он зовет Ингвара "коджя", но одного взгляда в бесцветные, будто застывшие глаза Явюза, чтобы убедиться: да, этот сделает. И с превеликим удовольствием.
Так что, когда мой новый господин, или кто он там, повелительно махнул рукой, я послушно влезла на козлы и замерла, сложив руки на коленях.
- Брат Темель думает, ты тыйликэ. Опасность. - сообщил мне этот жуткий господин, усаживаясь рядом.- Я думаю, брат Темель слишком молод. Нет жены. Не знает, что делать с аптал кадын. Я знаю. Сделаю так, что ты будешь покорной.
Кто бы спорил. Буду, конечно, пока случай удобный не подвернется.
Больше Явюз и рта не раскрыл до самого города. Ингвар тоже молчал и, кажется, даже не шевельнулся ни разу. Очень хотелось оглянуться, но я не решилась даже на такую малость..
Ехали мы недолго и вскоре я увидела, что здесь называют городом.
Вообще-то, они говорят "цехишь", и я только потом узнала, что это означает "город". Да и не похоже оно на город, если честно. Цехишь и есть. Узкие улочки, забитые людьми и повозками, невозможно грязные и вонючие, зажатые с двух сторон высоченными каменными стенами без единого окна.
- Там вахцеляшь, - господин Явюз, должно быть, заметил мой удивленный взгляд, раз уж снизошел до объяснений. - Много деревьев, с которых плоды. Много цветов. Стена защищает от грязи. От назашь. Деревья укрывает в тени. В доме прохлада.
Было видно: этот страшный человек очень любит свой цехишь.
Все эти улочки были так похожи, что не будь я проводником, давно бы слились перед моими глазами в одну - тесную, шумную и бесконечно длинную, но я и направление не потеряла, и различия запомнила: там камень стен чуть темнее, тут брусчатка иначе уложена, а вон там из стены кирпич выпал и в дыре небо проглядывает. Этому пустоглазому, должно быть, никто не сказал о моем ремесле. А то бы он мне, чего доброго, мешок на голову надел.
К неприметным зеленым воротам мы подъехали уже в густых синих сумерках.
Наш гостеприимный хозяин крикнул "Ацик!" и ворота тут же распахнулись. В том, что это его дом, я почему-то не сомневалась.
- Анэ! Ийи акшамлашь! - поприветствовал он грузную старуху в надвинутом по самые глаза черном платке, и добавил что-то еще, чего я не разобрала.
- Йит-ты, - сказала она мне. И, видя, что ее понимают, вздохнула, закатила глаза, и знаками показала, что я должна слезть с телеги и пойти туда, куда она зовет. Немедленно.
Темнело тут по-южному быстро, так что к дому мы подходили уже в полной темноте, держа направление на пляшущий впереди огонек. Вроде как, от маленькой лампы. Вокруг шелестели деревья и одуряюще пахло незнакомыми цветами. Вахцеляшь, да. Сад.
Когда мы подошли поближе, стало видно, что тот огонек, на который мы ориентировались, и правда горит в лампе, а держит ее молодая девушка. Сонная и чем-то недовольная. При виде меня она нахмурилась еще больше, и начала было что-то выговаривать старухе, но та только шикнула и махнула рукой: отстань, мол.
Вдвоем они провели меня через просторный зал с мозаичным полом и маленьким фонтаном в центре, неосвещенный коридор, который я так и не разглядела, а потом, по узкой винтовой лесенке, в маленькую комнатку совсем без мебели. Зато с толстым ковром на полу, усыпанным разноцветными подушками. Старуха сделала мне знак садиться и куда-то исчезла, а молодая прошлась по кругу, зажигая укрепленные на стенах масляные светильники.
В комнате стало заметно светлее и я, наконец, разглядела, что злой она мне показалась только потому, что зачем-то навела брови черной краской так, что они почти сошлись на переносье. Одета она тоже была странно: ярко-голубые широкие штаны, стянутые на лодыжках витыми шнурочками, богато расшитый пояс на узких, почти мальчишеских бедрах, а вместо рубахи короткая белая безрукавка, едва прикрывающая маленькие острые грудки. И совсем не скрывающая округлость живота.
Перехватив мой взгляд, женщина ойкнула, забилась в угол и принялась жалобно причитать. А тут как раз и старуха вернулась. Встала передо мной, загородив перепуганную... дочку? Нет, наверное, все-таки невестку. Старуха что-то забубнила, обвиняюще тыча в меня узловатым пальцем, но я даже не вслушивалась. Все равно ни слова не пойму.
Заметив, что от ругани толку мало, старуха замолкла, вздохнула и опустилась на подушки напротив меня. Медленно, отчетливо выговаривая каждый звук произнесла "назашь". Потом оттянула дряблое веко пальцем и выпучила глаз, кивнула на все еще голосящую молодку, очертила в воздухе полукруг, снова выпучила на меня глаза и замотала головой, повторяя: "назашь, назашь".
Это слово я уже слышала от лысого Явюза, и хоть тогда еще не знала, что оно значит, но уловила, что речь идет о чем-то плохом. Да и старуха произнесла его так, как я бы сказала "чума" или "серая лихорадка". Что же получается, на тех, кто в тягости, смотреть нельзя, а то заболеют? Дикость, конечно, но и в моем мире хватает глупейших поверий и дураков, которые их почитают.
Опустив глаза, я сказала:
- Извините, я не хотела.
- Юзгунюм! - тут же поправила меня старуха и я послушно повторила, запоминая. Никогда не знаешь, что может пригодиться.
Старуха благосклонно улыбнулась, но тут же снова нахмурилась. Схватила меня за руку сухими узловатыми пальцами, и повернула так, чтобы рану виднее было. Поцокала языком неодобрительно, головой покачала и что-то коротко приказала невестке. Та кивнула и поднесла к губам маленький серебряный свисток в форме птички. На резкую трель прибежали две заспанные девчонки в простых белых сорочках до пола и засуетились, подгоняемые резкими окриками старухи. Передо мной появился низенький столик на шести гнутых ножках, а на нем поднос с бинтами, глиняный кувшин и склянка темного стекла с притертой пробкой.
Взглядом спросив у старухи разрешения, я откупорила склянку и осторожно махнула рукой над ее широким горлом, как бы подгоняя запах к носу. Принюхалась. Запах, как ни странно, был мне по большей части знаком: сушеница, подмаренник да крестоцвет. У нас ожоги этим же и лечат, только вместо порошка настой делают.
Ладно, и так сойдет.
Оторвав кусок бинта, я сложила его вдвое, насыпала на эту тряпицу толченой травы, осторожно полила порошок водой из кувшина, разводя в густую кашицу и пришлепнула поверх раны, шипя от боли. Старуха не мешала, только наблюдала и одобрительно кивала, будто я что-то уж такое умное делала, что дальше некуда. Ха, да я бы еще не то показала, если бы мать, вместо того, чтоб на дорогах мордовать, отдала меня бабке в учение. Стала бы лекаркой и горя бы не знала. Корешки бы толкла, настойки разливала да серебром сундуки набивала. Уважали бы все... Эх, да что теперь мечтать попусту.
С повязкой я сама, конечно, не справилась бы - одной рукой как следует не сделаешь, но тут уж старуха помогла. Бинтовала она так быстро и умело, что сразу видно было: дело для нее привычное. Мне даже интересно стало, как это ей удалось так наловчиться, но потом я вспомнила, кто здесь хозяин, и весь интерес увял сам собой. В доме человека с такими глазами работа для лекаря будет всегда.
Пока старуха занималась моей рукой, ее невестка шепталась со служанками. Я вслушивалась изо всех сил, но ни одного знакомого слова не разобрала. Ну и язык тут у них! Шипят, как гадюки по осени. Да еще и сложный такой, что с непривычки язык узлом завязывается. Они потом пробовали научить меня благодарить по-местному: то ли "тешекюшь", то ли "тысикюс". Да только я так и не смогла это правильно выговорить. А благодарить-то как раз было за что: руку полечили, порез на лбу обработали, рубаху чистую дали, намного лучше той, что на мне была, и даже воду из кувшина допить разрешили.
