Дети-Бакунины, Миниатюра К-Л. Везю[28]

О том, что уходящая девушка в центральном фрагменте сюиты ПД 841, л. 81 об. – взрослая Екатерина Бакунина, можно прочитать по сильно засекреченным – большей частью лишь краешками выступающим из черноты – буквам ее имени и фамилии. Они «стекают» каждое в свою сторону по контурам прически и высокой шеи девушки. В принципе, то же самое, но гораздо труднее прочитываемое, записано и в пышных оплечьях ее платья.

Почему в 1829 году в вульфовском селе Павловском в мыслях поэта присутствует Екатерина Бакунина, объяснить довольно просто. Ведь всего в 27 верстах от этого селения и в 25-ти верстах от Бернова, где Пушкин со своим приятелем Вульфом у другого его дяди, И.И. Вульфа, тоже бывает, – собственно бакунинское родовое имение Прямухино, и в 35-ти верстах от Прямухина – Торжок. В двух последних Екатерина пусть нечасто, но достаточно регулярно гостит у своего дяди, двоюродного брата ее отца Александра Михайловича Бакунина. В Торжке, как правило, – в фрейлинские рождественские каникулы: балует столичными подарками своих многочисленных племянников и племянниц.

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Но тогда отчего образ сестры лицейского товарища не выходит из ума поэта и в нижегородском Болдине осенью 1830 года? Если в нашем рассказе допустимо пошутить, то оттого, что он, занимающийся в своей вотчине в этот приезд решением хозяйственных вопросов, не может не видеть правоустанавливающих документов на свою родовую деревню, которая по-правильному называется ЕБолдино. Первые буквы этого названия, совпадающие с инициалами Екатерины Бакуниной, тут же воскрешают в его памяти «игру слов», которую сам он и затеял пару-тройку лет назад, когда рисовал профиль Екатерины в своей любовной «петле» на листе 50 старой Лицейской тетради.

А если серьезно, то в обеих ситуациях – и в Павловском, и в Болдине – оттого, конечно, что забыть не может, как два года назад ровно об эту пору – 5 сентября 1828 года – впервые, как считает наука, после одиннадцатилетней разлуки встретился со своей давней любовью Екатериной. Произошло это на мызе Приютино под Петербургом на праздновании шестидесятых именин Елизаветы Марковны Олениной, урожденной Полторацкой (1768–1838) – родни Бакуниных.

О том, как выглядела Екатерина на этом празднестве, можно получить представление из портрета работы известного художника Петра Федоровича Соколова 1828 года и рисунка самого Пушкина в черновиках его повести, именуемой по ее первой строчке «На углу маленькой площади…», которую он начинал писать в 1830–1831 годах. В соответствующем месте нашего рассказа мы уделим внимание и чтению записанного в этом рисунке пушкинского текста.

ПД 841, л. 24 об.

Е.П. Бакунина, художник П.Ф. Соколов, 1828[29]

А пока вместе с профессиональным портретистом Соколовым отметим на фоне излишне яркого румянца грустный взгляд запавших и со времен юности как бы даже выцветших, вылинялых темно-карих глаз 32-летней Бакуниной. Насильно, кажется, выдавливаемую ее губами улыбку. Да еще странную пусть и деликатно выписанную художником темную полоску на шее у подбородка, которую не менее корректный по отношению к своей любимой девушке Пушкин на своем рисунке прикрывает волнами стоячего прозрачного воротника ее платья, памятного ему еще по лицейской юности. В нем Екатерина, как мы должны были уже заметить, изображена и на ее автопортрете.

В этот раз Александр Сергеевич, конечно же, видел не соколовский портрет, а саму Екатерину и руководствуется живыми впечатлениями. Знаменитый уже поэт, в Приютине он снова смотрел на Бакунину снизу вверх – как влюбленный в богиню мальчишка. Похоже, и сейчас она, даже искусственно нарумяненная и облепленная довольно громоздкими ювелирными украшениями, нравится ему ничуть не меньше, чем в ангельской простоте его лицейских лет.

Пообщаться в тот вечер с нею близко ему, похоже, не удалось. Неприступная свитская фрейлина уже второй в ее придворной карьере императрицы, Александры Федоровны, она на публике не выказала к нему, прощенному Николаем I всеобщему кумиру, нисколечко интереса. Да к тому же и присутствовала у Олениных в сопровождении собственной 51-летней матери. Не в угоду ли ей сюда и приехала? Может быть, родня устала наблюдать неопределенность, неприкаянность личной жизни Екатерины и решила, наконец, сама заняться устройством ее судьбы – поближе свести ее с будущим мужем, уже лет пять вдовствующим родным племянником хозяйки Приютина Александром Александровичем Полторацким? И для внимательно изучающего на этом вечере «расстановку сил» Пушкина это матримониальное обстоятельство, видимо, не осталось тайной.

К моменту встречи с Бакуниной он уже знает, что и после кончины императрицы Елизаветы Алексеевны та не оставила службы при дворе. То, что эта служба для нее продолжалась вплоть до ее свадьбы в 1834 году, косвенно подтверждает и, в частности, бывший лицеист Модест Корф, который пишет об уже замужней Екатерине: «Она похоронила себя где-то в деревне. Этот брак лишил ее фрейлинского жалованья 3900 рублей ассигнациями. Но, по отзывам близких, они счастливы»[30].

Жалованье бакунинское, как попутно выясняется, было далеко не скудное. Обычно фрейлине, отмечает в своем исследовании быта монархов профессор Игорь Викторович Зимин, платили в год всего тысячу, а здесь деньги, по крайней мере, обер-гофмейстринские или даже статс-дамские[31]. Но для Пушкина придворная служба Екатерины интересна лишь как подтверждение того, что его любимая девушка до сих пор не замужем!

Ничто, кажется, не мешает ему мечтать о ней осенью 1830 года в Болдине при дописывании повести «Барышня-крестьянка». После разбередившей душу приютинской встречи с Бакуниной ему живо припоминается лицейская юность и взволнованность первого чувства к своей «уездной» пассии. Ведь после смерти отца стесненная в средствах семья его девушки подолгу живала в более дешевых для нее в сравнении со столицей Твери с ее уездным Торжком и в совсем, как теперь говорят, бюджетном новоторжском Прямухине. И, создавая образ героини своей «барышни-крестьянки» Елизаветы Муромской, взрослый, тридцатиоднолетний поэт светло вздыхает: «…Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы». (VIII, 110)