— Ну?
Вынимаю у нее сигарету изо рта, растираю пальцами.
— Курить — вредно.
— Ты, оказывается, еще и хамка?
Посмотрела я на пальцы свои перепачканные, на красивое Машино лицо… И сверху вниз, ото лба до подбородка, ее по морде — шасть! Мазнула только, не ударила! Но тут у Маришки, видно, нервы израсходовались. Как завизжит страшным голосом, как напролом из туалета двинет!..
А я — за ней. «Догоню — убью», — думала тогда…
Несемся по школьному коридору. Огибаем по мере возможности попадающихся на пути пионеров и школьников. Правда, одного-двух все-таки приходится уронить.
— Леша!.. — Марина за спину Панова прячется.
Тот, как всегда, в стороне, один. Учебник химии захлопнул, встал у меня на пути.
— Тебе чего? — спрашивает.
Стою перед ним, молчу. Тут же рядом возникает пятиэтажный и Халиков.
— Чё такое? — интересуется пятиэтажный и кивает на Панова. — Этот, что ли, заводится? Ты чего, Панов?
Гляжу, Леша правую руку из кармана вынимает. Маша-Марина из-за спины его выглядывает, перепуганная, через всю рожу синяя полоса.
— Не надо, Леш… Тебе нельзя… А они нарочно…
— Стоп! Спокойно, мальчики! — останавливаю порыв моих «телохранителей». — Это мое дело. Сама разберусь… Отдыхай, Шурик.
Жду, пока пятиэтажный и Халиков отчалят, потом еще раз смотрю на Панова, поворачиваюсь и иду по коридору назад, к туалету.
Урок химии. Лабораторная. На столе у каждого пробирки, спиртовки, растворы…
— Работаем, время пошло. — Химичка смотрит на ручные часы, садится за кафедру и углубляется в чтение какого-то детектива.
Беру со стола склянку, встаю, иду по классу. Останавливаюсь возле стола, за которым Маша-Марина сидит.
— Мариша, — отвлекаю ее, потом, наклонившись, говорю шепотом в самое ухо: — Хочешь, я тебе то, что в баночке, на морду вылью, и ты хуже меня сделаешься? Скажу — случайно. Попробуй, докажи…
Выпрямляюсь. Вижу по ее глазам: понимает, что не шучу.
— Ну хорошо, — продолжаю негромко, вполголоса, но так, чтобы слышали те, кто за соседними столами. — Я — ноль без палочки. А ты? На папу своего надеешься? Так, не дай бог, с папой не сегодня-завтра случится что-нибудь? Кто ты такая сама по себе?
Кукла безмозглая. Рожей своей гордишься? — И как бы между прочим, я на этих словах склянку открываю. — Так ведь это тоже не навсегда…
Ох, как она перепугалась! Вся прямо вжалась в стул, будто ее туда вдавили.
— Что ты, Танечка, — заговорила быстро, быстро, — я ведь ничего… Я так… Я пошутила… Извини меня, пожалуйста, я больше никогда… Я ведь из зависти, Таня, только из зависти… Прости меня… Не надо… Я больше…
— Серебрякова, почему ты не на своем месте? Я ведь все вижу. — Это химичка. — Что у вас там за собрание?
— Извините, Инга Максимовна, — говорю. — Марина меня обидела сегодня утром, а теперь решила извиниться.
— Да? — слегка обалдевает химичка. — Очень хорошо… Только можно было бы это сделать и во время перемены.
Пожимаю плечами, улыбаюсь, закрываю склянку и, не глядя на Шитико-ву, иду на свое место.
— Работаем! — наставляет химичка и снова погружается в мир шпионских страстей…
Елена закрывает дверь на ключ, подходит к столу, достает из ящика мой «плэйер» с наушниками, идет ко мне. В классе — никого. Остались один на один после уроков.
— Возьми. — Елена кладет «плэйер» передо мной. — И прошу тебя, больше не приноси его в школу.
— Могу идти? — запихиваю магнитофон в сумку.
— Нет. — Елена усаживается рядом. — Хочу поговорить с тобой, не возражаешь?
Бросаю сумку под ноги, беру пальцы в замок, устраиваю руки на столе.
— Видишь ли, Таня, — начинает проповедь, — я давно за тобой наблюдаю.
Мне кажется, ты себя неверно ведешь… Каждый раз ты почему-то противопоставляешь себя всему классу.
Честно говоря, я не очень люблю спорт, но тем не менее… Он, по-моему, учит другому? Не так?
Молчу. Меня этот «разговор по душам» только раздражает.
— Конечно, я отдаю должное твоим спортивным успехам, — продолжает, — однако разве это основание, чтобы… Ну, хотя бы вчерашний случай после концерта. Неужели ты не понимаешь, что по отношению к твоим же друзьям…
— Кто ты такая? — спрашиваю громко, до боли сжимаю пальцы. — Кто ты такая, чтобы меня учить?
Елена вздрогнула, выпрямилась, лицо стало строгим, холодным:
— Во-первых, почему «ты»? — повышает голос.
— А почему вы мне тыкаете?
— Видишь ли, — прищуривается, складывает руки на груди, — я тебя немножечко старше. А во-вторых, учить тебя — моя прямая обязанность.
— Учите, — соглашаюсь, киваю на доску. — «А плюс бэ сидели на трубе»…
— Но мне бы еще хотелось, чтобы вы людьми при этом стали.
— А я, по-вашему, еще не человек? А кто — человек? Шитикова? Шлепа-ков? Халиков? А может, Шура-пятиэтажный? — Встаю из-за стола. — Да уж если на то пошло… Я в свои четырнадцать такое уже сделала, такое от жизни получила, чего вы, Елена Михайловна, за все свои будущие годы не увидите! Просидите до пенсии в своей средней школе. Для средненьких… Думаете, не понимаю, почему беситесь? Мешаю вам. Да! Потому что я не «средненькая», не из стада! А вам стадом управлять, конечно, легче! Все в одной форме, все одинаковые, все равны…
Тут я заткнулась. Потому что Елена с места встала и будто ударить собралась. Однако нет. Говорит довольно спокойным голосом, только смотрит как-то странно, вроде как впервые меня видит:
— Вот что, Серебрякова… Я вижу, говорить с тобой бесполезно. Не поймешь. Поверь, мне искренне жаль тебя, по-человечески, но, видимо, я ничем не смогу тебе помочь. Печально, я хотела…
— К директору потащите? — перебиваю. — Или мать в школу пригласить?
— Нет. Боюсь, ты сама очень скоро пожалеешь обо всем. До свидания. — Поворачивается и идет из класса.
— Как бы вам себя жалеть не пришлось.
— Ты мне грозишь? — останавливается.
— Вы же людей из них хотите, — киваю на пустые столы. — А в стаде, Елена Михайловна, людей не бывает.
Смотрит на меня тем же странным долгим взглядом, а потом открывает дверь и выходит в коридор.
Настроение после беседы с Еленой, надо сказать, подпортилось. Решила вечером с матерью в кино сходить, чтобы развеяться. Шагаем не спеша к кинотеатру. Мать держит меня под руку.
— …И вообще не понимаю, чего она от меня хочет, — жалуюсь на Елену. — Я живу, никого не трогаю, а она в душу лезет, придирается по мелочам.
— Так ты из-за этого такая кислая? — мать спрашивает беспечно.
— А-а! — рычу. — Достала!
— Девочка бедная! — дурачится. — Замучила ее училка нехорошая.
— Перестань! Смешно ей!
— Мама завтра сходит к директору, скажет, чтобы доченьку не мучили.
— Ну, хватит, мама! — освобождаюсь от руки, которой она за меня держится.
— Ты что, Танюш? Ну, не сердись. Правда, хочешь, схожу к директору? Или позвоню?
Ничего не отвечаю. Разрешаю матери снова взять меня под руку. Идем, молчим. Мать с удовольствием, глубоко вдыхает морозный воздух.
— А хорошо, Танька, нам вдвоем, да? — улыбается. — Захотели вот — в кино пошли. Захотим, в театр пойдем. Или в музей… Танька, пойдем в музей!
Я в музее черт-те сколько не была!
Я киваю в ответ: пойдем-пойдем.
— Да не кисни ты! — тормошит меня. — Бука какая! Улыбнись!
— Да ну.
— Дя-ню, — передразнивает. — Улыбнися!..
И я улыбаюсь, не выдержав. И мать улыбается. А потом мы даже смеемся, друг на друга глядя.
Подходим к кинотеатру. И тут я вижу Панова и Шитикову. Идут навстречу, держат друг друга за руку, болтают. Улыбку у меня с лица как ветром сдуло. А они уже близко, метрах в двадцати…
Марина, меня заметив, останавливается. Глаза — будто не меня видит, а чудище страшное. Постояла секунду, а потом вдруг' как сиганет в какую-то подворотню. Панов не понимает, в чем дело.
— Здравствуйте, — говорит, когда мы проходим мимо.
