И вот Халиков и Панов стоят у доски, перед классом. Федюня глядит себе под ноги, ощущая себя человеком конченым. Панов смотрит на него, сунув руки в карманы брюк.
За учительским столом Елена, Георгий Матвеевич, Валентина Николаевна.
— Да ведь он его запугал! — вскакиваю с места. — Ведь Халяву запугать…
Тут я затыкаюсь, потому что вижу глаза моих одноклассников. Слов таких еще не придумали, чтобы рассказать, что в этих глазах! Беру свою сумочку и медленно-медленно иду по проходу к дверям. Тридцать пар глаз ведут меня, как под прицелом. Вдруг крик с заднего стола, словно молния. И кричит-то, кажется, Шура-пятиэтажный:
— Держи ее, гадину, а то уйдет!
Все тут же с мест повскакали. Руки ко мне потянулись. Я рванула, как на стометровке.
— Наза-ад! — кричит что есть мочи Елена. — По местам!
И тут я успеваю из класса выскочить…
А в классе все вернулись за свои столы, и Елена, преодолевая удушье, выдавила из себя:
— Откуда в вас это?.. В том, что произошло… Что Серебрякова… Она сама, может быть, меньше всего виновата… И я, конечно, была последней идиоткой, когда понадеялась… Извините… — И Елена выбежала в коридор.
Нашла она меня в спортзале. Я на маты, под брусья забилась и там ревела, как дура. Елена, видимо, долго искала меня по всей школе. Заглянула и в спортзал. Темнота… Она уже было дверь прикрыла, но я всхлипнула громко. Елена нащупала рукой выключатель и в дальнем углу зала зажегся свет.
— Татьяна! — стоит на пороге, зовет меня. — Ты здесь?
Стараюсь не шуметь, задерживаю дыхание.
Елена проходит в зал, ее шаги гулко отдаются во всех углах.
— Где ты, девочка? — спрашивает в пустоту, оглядывается.
И тут я не выдержала. Я уткнулась в мат и так заревела!
— Танечка, — тут же спешит ко мне Елена. — Ну что ты, что ты?! Разве можно так?
— Оставьте меня, — кричу я в истерике. — Уходите! Я вас никого видеть не могу! Не хочу!.. Ничего не хочу!.. Я жить не хочу, слышите?! Оставьте!..
— Что ты такое говоришь, девочка? — Елена прикасается к моему плечу. — Так нельзя… Танечка, милая… Зачем же так? Успокойся, прошу тебя… Не надо, девочка…
Я приподнимаюсь с матов и с удивлением смотрю на Елену.
Ну и лицо, наверное, у меня тогда было! Глаз нет — одни щеки, нос распух, красный, как помидор. Волосы растрепались, пряди мокрые прилипли к щекам.
— Ну что ты, что ты? — говорит она и осторожно тянет руку к моей голове, проводит ладонью по волосам.
У меня снова слезы на глаза. Лицо кривится в гримасе, и я вдруг утыкаюсь в живот Елене, как если бы это была моя мать.
Елена одной рукой прижимает меня к себе, другой гладит по волосам, укачивает, как грудную:
— Ш-ш… Тише, тише, тише!.. Ш-ш!..
— Я… Я…. Я… — задыхаюсь. — Я не хотела… Я ведь не со зла все это… Я от страха…. Елена Михайловна… — перестаю реветь, поднимаю глаза на Елену. — Я всегда боялась. И сейчас боюсь… И вас тоже… И Шлепакова боялась, и пятиэтажного, и Панова, и Марину, и даже Халикова. Честное слово. Даже больше, чем они меня…
— Ну-ну, ну-ну… — приговаривает Елена, устраивает опять мою голову у себя на коленях и укачивает меня, укачивает…
— Мне ведь только пять лет было, — всхлипываю постоянно, — бабушка меня в школу олимпийского резерва за руку привела. И с тех пор ничего в моей жизни, кроме гимнастики… Сборы, тренировки, соревнования… А когда бабушка умерла, я и вовсе в интернат, что при школе, отпросилась. А там своя жизнь… Мне Вадим, наш тренер, говорил: «Ты должна быть первой! Во что бы то ни стало». Я старалась. Вадим всегда рядом, за меня подумает, за меня решит… А здесь как? Все смотрят на тебя, как на калеку… А я думаю, я им все равно докажу! И ведь им нравилось, им ведь нравилось!..
— Да, Танечка, да… — согласно кивает Елена. — Это я во всем виновата.
— Вы — нет, вы — нет, — трясу головой и снова реву, уткнувшись в грудь Елене.
Она укачивает меня, убаюкивает…
…Час прошел, наверное. Может, больше часа… По-прежнему сидим на матах, под брусьями. Я ноги поджала, руками обхватив, подбородок на коленях устроила.
Елена сидит ко мне в пол-оборота, ноги на пол спущены, руками голову подпирает.
— Это сложно, Таня, — говорит. — Может быть, в сто раз сложнее, чем по бревну без ошибок пройти. Ты думаешь, я сама все знаю? — вздыхает. — Иногда сидишь дома, думаешь о вас… И даже не представляешь, — как с вами быть, что делать дальше… А муж ругается: отвлекись, расслабься…
— А почему своих детей не заводите? — спрашиваю. Я уже не плачу. Лицо, правда, все еще красное и распухшее от слез.
Елена оглядывается на меня, как-то поспешно опускает глаза в пол.
— Надо завести, — советую.
— Вообще-то, конечно, надо бы…
— А чего?
— Так… — говорит Елена. — Ничего… Не получается пока.
— Почему?
— Так…
Не совсем понимаю, о чем она. Смотрю на ладони, отдираю тонкую пленку кожи.
— Ты что делаешь? — спрашивает Елена.
— Кожа старая, — отзываюсь. — Мозоли от брусьев знаете какие? Теперь проходят…
Оставляю руки в покое, перевожу взгляд на окна спортзала.
Темно. На деревьях снег лежит, луной посеребренный.
В зале — полумрак. Сидим с Еленой вдвоем на матах. Хорошо, тепло, уютно. Всю бы жизнь вот так. Кажется, будто время остановилось.
За окном новый день.
Школьная канцелярия.
Мать Татьяны стояла у стола. Женщина-делопроизводитель возилась с какими-то бумажками.
— По-моему, вы все-таки торопитесь, — говорила Валентина Николаевна, стоявшая за спиной у женщины. — У кого не бывает срывов. У всех они есть.
— Нет-нет, не уговаривайте, — возражала Татьянина мать. — Та школа, конечно, от дома подальше. Но… вопрос решен. Мне очень жаль… Тут и моя вина… Но теперь все дела к черту. И только дочь, только дочь…
— Нам тоже очень жаль расставаться с Татьяной, — вздохнула завуч. — Скоро Новый год, потом каникулы… Знаете, у детей память короткая…
— Нет-нет, не уговаривайте.
Елена Михайловна находилась в этой же комнате. Сложив руки на груди, она вполуха слушала Валентину Николаевну и Татьянину мать. Смотрела через окно на улицу. Вдруг заметила возле подворотни Татьяну. Та стояла, прислонившись спиной к стене, ковыряла ногой заснеженную землю.
— Извините, — бросила всем Елена Михайловна и выскочила из комнаты…
…Стою, смотрю на школьное крыльцо, носком сапога снег с асфальта сбиваю.
Вдруг на улицу выбегает Елена. Без шапки, без сапог, без шарфа. Только пальто сверху на плечи накинуто.
Сбежала по ступенькам и ко мне.
А я — ей навстречу.
Стоим, смотрим друг на друга. Между нами — трамвайная линия.
Я глаза вниз опускаю.
— Вы простите меня, Елена Михайловна… За все, — говорю. — И Леше Панову передайте, чтоб зла не держал.
Елена молчит, и я молчу. О чем еще говорить-то? И так все ясно.
— Простите, — говорю еще раз.
Звенит предупредительный звонок, и между нами проезжает трамвай.
Я поворачиваюсь и иду прочь. Чувствую спиной, трамвай проехал, а Елена все еще смотрит вслед.
Но я не обернулась. Она уже видела один раз, как я плачу. А второй раз этого никто не должен видеть. И не увидит больше. Это я обещаю…
