— Ну что же, — Елена голову вскинула, улыбается, — продолжим…
И улыбка, надо сказать, ей не слишком удалась…
Неделя прошла, может, больше, сейчас уже не помню. Словом, в один из выходных дней, вечером, иду к площади Искусств. Сзади два моих «телохранителя»- Халиков и пятиэтажный. Шурик у меня теперь тоже с «боксом» и «рингом». Я в наушниках, проводки от них к внутреннему карману куртки тянутся. Зима, фонари уличные горят, настроение — в ритме музыки, которая у меня в голове бухает.
Возле главного входа в филармонию- толпа. Знакомые физиономии из нашего класса маячат. Подходим. С кем-то за руку здороваюсь, кому-то просто головой киваю. Зауважал меня народ.
У самого входа Елена стоит. Рядом с ней какой-то мэн в дубленке, Панов, Марина с двумя-тремя нашими «морковками», Шлепаков.
Смахиваю наушники на шею. Передо мной Нечаев возникает:
— Серебрякова, у меня места хорошие и билет лишний.
— Подари его своей бабушке, — отвечаю.
Все мою шутку оценили. И сам Нечаев ржанул. Я поворачиваюсь к Халикову:
— Федюня, сгоняй к Елене, возьми на нашу долю с Шуриком.
Халява за билетами побежал.
— А что это за мэн рядом с Еленой? — интересуюсь у пятиэтажного.
— Это ее муж. — Шура резинку пережевывает. — Эстет или искусствовед какой-то. Они с пятого класса нас по балетам таскают.
Подбегает запыхавшийся Халява, билеты протягивает.
— Ребята, заходим! — кричит Елена и машет рукой.
Двинулись всем стадом ко входу…
Сидим в партере, ряду в десятом. Справа от меня Халиков, слева Шура-пятиэтажный.
На сцене за роялем Илья Рындин — известный пианист. Пальцы у него легкие, падают на клавиши, словно капельки, каждый в десятую долю секунды извлекает нужную ноту.
Музыка льется в зал. Гипнотизирует. У Халикова рот приоткрыт, и сам он вперед всем телом подался, будто магнитом его притягивает. Закрыла Федю-не рот ладонью снизу. Глянул на меня, откинулся на спинку, носом шмыгнул.
Кресла через четыре Елена со своим эстетом. Эстет ее за руку держит, а она глаза прикрыла, музыку слушает.
Оглянулась назад. Шлепаков. Лицо серьезное, складка на переносице, двумя пальцами теребит себя за кончик носа быстро-быстро.
А вот пятиэтажному скучно. Резинку жует, люстру изучает.
Прозвучали заключительные аккорды. Рындин руки с клавиатуры сбросил, потом с банкетки приподнялся, кланяется.
А из зала аплодисменты, цветы, «Браво!» Ну, и так далее…
Стоим на углу площади Искусств и улицы Бродского, той, что к Невскому выходит. Публика после концерта в основном разошлась, только наш восьмой «Б» в полном составе снег на асфальте утрамбовывает.
— Может, сами двинем? — рассуждает пятиэтажный. — Не дети.
— Елена просила подождать, — как бы выражает общее мнение Шлепаков. — Время позднее. Все-таки она за нас отвечает.
Народ это дело обсуждать принялся:
— А где она, Елена-то?
— Ну чего ты, бывает, надо человеку.
— Так ведь околеем.
— Подождешь.
Я молчу. Мне на это дело наплевать. Я другого жду. И дождалась…
Из служебного подъезда выходит Рындин. Следом за ним его жена, в шубке, с цветами, и еще какой-то дядька. Жена Ильи Семеновича с этим дядькой болтает, а Рындин впереди идет. Все трое направляются к рындинскому «Вольво».
Откалываюсь от наших и топаю им навстречу.
— Здравствуйте, Илья Семенович!
Рындин голову вскинул, лицо в улыбке расплывается:
— Танечка? Какими судьбами?
— Да вот на вашем концерте была.
— Здравствуйте, Таня, — кивает мне жена Ильи Семеновича и дядьке вполголоса объясняет, кто я такая. Дядька тоже головой закивал, улыбается.
— Добрый вечер, — это я им, а затем Рындину: — Спасибо, Илья Семенович. Вы сегодня очень хорошо играли.
— Правда? Благодарю. Вот, Олег, познакомься, это…
— Да я уже в курсе, — продолжает улыбаться дядька. Оглянулась назад на секунду. Наши в шеренгу выстроились, таращатся, «варежки» пооткрывали.
— Ты сейчас куда? — спрашивает Илья Семенович.
— Домой. Я теперь у мамы живу, в Автово.
— Так милости прошу. — Рындин на машину показывает. — Подвезем?
— Илюша… — Жена Рындина смотрит на него: мол, ты сейчас устал, а нам совсем в другую сторону.
— Ничего-ничего, — успокаивает ее Илья Семенович, — мы с Танюшей, так сказать, старые приятели. Заодно поболтаем по дороге. — И показывает, чтобы я устраивалась рядом с ним, на переднем сиденье.
Смотрю, к нашим уже Елена подошла со своим эстетом. Однокласснички наперебой говорят ей что-то, в мою сторону показывают.
— Елена Михайловна, меня подвезут! — кричу и сажусь в машину.
Илья Семенович выжимает педаль газа, отпускает сцепление, и мы выруливаем.
А я вижу краем глаза, что наши все еще стоят на углу вместе с Еленой, нас провожают. Лицо Елены запомнилось: растерянное какое-то и строгое одновременно…
Утро. Погодка что надо. Идем с Федюней в школу.
— Привет, — нагоняет нас Шлепаков.
— Привет.
— Слушай-ка, Серебрякова, — Шлепаков говорит, — а откуда ты Рындина знаешь?
— Илью Семеновича-то? На кубок Европы в Испанию ездили. У него там как раз гастроль. Жили в одной гостинице.
Шлепаков головой мотнул, еще вопросик бросил:
— Слушай-ка, а ты со многими вот так… живьем, на «ты» и за руку?
— Есть немного, — усмехаюсь.
— Ну-ну, — одобряет Шлепаков. — Тут Халява болтал, у тебя дома медали, кубки… Библиотека приличная…
— В гости, что ли, напрашиваешься?
— Да нет, — смеется, — я в том смысле, если есть что-нибудь интересное почитать…
Подходим к школьному крыльцу.
— Федюня, — протягиваю руку за своей сумкой, которую Халиков на плече тащит.
Халява сумку мне передает, я ее неловко подхватываю, и сумочка моя на землю — шлеп! А из сумки — тетрадки, учебники…
Федюня было дернулся, чтобы все это подобрать, я его незаметно удержала за руку. А Шлепакова, наоборот, удерживать не стала. Тот манатки мои кинулся в сумку запихивать. На одно колено опустился, потом и на другое. Стоит на коленях, протягивает мне сумку, говорит:
— Только ручка, видишь, раскололась…
— Спасибо, Вовик, — смотрю на него сверху, забираю сумку, расколотую ручку в сторону выкидываю. — Заходи как-нибудь, книжки посмотришь. Я же не знаю, что тебя конкретно интересует.
И пока Шлепаков поднимался, пока снег с коленок отряхивал, мы с Халиковым вверх по ступенькам, в школу потопали…
…Вхожу в туалет к умывальнику — пальцы пастой перепачканы от ручки той, что раскололась. Отмыть надо. Слышу из-за двери приоткрытой:
— Да эта ваша Серебрякова просто из кожи вон лезет, чтобы хоть как-нибудь выпендриться!
Голос больно знакомый. Кажется, Маша-Марина выступает. Точно! Шептунова возражает ей:
— Да ну, Маска, ты вообсе… Нормальная она баба.
— Завидуешь ты ей, Шитикова, и все тут… — еще чей-то голос.
— Я? Чему?
Оставляю умывальник в покое, подхожу к дверям поближе. Все-таки интересно иногда про себя послушать.
— Чемпионка, чемпионка!.. — продолжает Шитикова. — Да она от того и выпендривается, что теперь — ноль без палочки. Вытурили ее из гимнастики, и что осталось-то? Вы посмотрите хорошенько- ни рожи, ни кожи! Ходит какой-то коробок плоский на двух спичках. Плечи — во! Все остальное — во!.. Полумальчик, полу…
Договорить она не успела. Потому что больше я слушать не могла, распахнула дверь.
Маша-Марина, как меня увидела, тут же заткнулась. Девки по моему лицу тоже поняли, что кое-что я успела услышать. Впрочем, Марина Шитикова от испуга довольно быстро оправилась. Вставляет в рот сигарету незажженную, говорит Шептуновой:
— Лид, дай спичечку…
Иду медленно к Маше-Марине, гляжу на нее в упор. Девочки — по стеночкам, мне дорогу уступают.
Шитикова чует, от конфликта не уйти. Собрала все силы, уставилась на меня. Сигарета во рту, взгляд наглый, насмешливый:
