Один поручик подал императору прошение на капитана своего, который наградил его пощёчиной. Государь приказал объявить ему истинно рыцарское своё решение: "я дал ему шпагу для защиты отечества и личной его чести; но он видно владеть ею не умеет; и потому исключить его из службы". Чрез несколько времени тот же исключённый офицер подал опять прошение об определении его в службу. Вице-президент военной коллегии Ламб, докладывал о том и спрашивал повеления: каким чином его принять? - "Натурально, тем же чином, - отвечал государь, - в котором служил; что император раз даёт, того он не отнимает".

Наполеон...схватил удачно характеристическую черту Павла, который был истинный рыцарь. Он предложил ему остров Мальту, с желанием, чтобы Павел объявил себя гроссмейстером ордена. Наполеон знал, что Англичане не уступят Мальты и что Павел, раздражённый их поступком, непременно объявит им войну, что действительно и случилось.

Павел, узнав о появлении английского флота пред Копенгагеном, приказал наложить секвестр на все имения англичан в России. Англия почла это объявлением войны и флот её угрожал Кронштадту, и самому Петербургу. Этим воспользовалась наша аристократическая партия, в недрах которой составили неистовый план свергнуть императора Павла с престола. Петербург наполнили страхом близкого появления англичан, бомбардирования Кронштадта и предрекали Петербургу неминуемую гибель, чтобы этим приготовить публику, и без того уже недовольную....

При конце дней он видел в порядочных людях, одарённых умом, только врагов, за исключением тех, которых удержал при себе по привычке, возвысил, наградил по-царски и которые не сумели предохранить от угрожающей опасности. Неудовольствие было всеобщее.

Негодование в Петербурге возрастало с каждым днём более и более. Император ниспровергал всё сделанное прежде и оскорблял самолюбие каждого, особенно прежних вельмож. Это корень всех последующих неприятностей императора. Ничто учинённое им не согревало сердце, все выставлялось в чёрном свете.

...Павла более нет. Рассматривая в подробности его характер и те внешние обстоятельства, которые имели сильное на него влияние, нельзя не пожалеть об этом несчастном императоре. С величайшими познаниями, строгою справедливостию, убыл он рыцарем времён прошедших. Доказательством тому служить может великодушно данный им приют Бурбонам, гонимым отвсюду, и бескорыстное желание освободить Европу от хищения революции. Он призвал к союзу европейских государей и туркам предложил помощь и дружбу. Суворов восстановил в Италии все то, что было завоёвано и ниспровергнуто Наполеоном, и не взирая на эти рыцарские подвиги, четырёхлетнее, кратковременное его царствование неимоверно потрясло Россию, - и какая странность! Он хотел сильнее укоренить самодержавие, но поступками своими подкапывался под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке, генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может. Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Васильевича Грозного, мы благословляли бы его царствование. Но он явился после Екатерины, после века снисходительности, милосердия, счастия и получил титул тирана. Он сделался жертвою горячности своего характера...

***

По утру в 5 часов 12-го марта 1801 года, явился курьер адмиралтейств - коллегии с словесною повесткою, что в ночь император Павел I скончался апоплексическим ударом, и велено всем явиться к присяге в Зимний дворец. Это крайне меня встревожило. Мною овладело сомнение; я полагал, по молодости лет: не велел ли это Павел объявить, чтобы узнать, обрадуются ли, или опечалятся его подданные при известии о такой внезапной катастрофе?

Я оделся наскоро, и во всей форме, с пасмурным лицом и тяжёлым сердцем, направил путь к Зимнему дворцу.

"Кто ныне дежурный флигель-адъютант? - спросил я самого себя. - Кажется, Арсеньев. Он должен всё вернее знать".

Подъехав к мосту, мы, по обыкновению, вышли из кареты, взяли шляпу в правую руку, в левую палку, и, - "левой, правой", - промаршировали до главных ворот дворца и стали под сводом, чтобы немного оправиться. Крайне меня удивило, что в карауле были не преображенцы, а лейб-гренадеры. Майор, командовавший караулом, подошёл к нам и спросил Арсеньева:

- Кого вам угодно?

- Я дежурный флигель-адъютант.

- Я спрашиваю: кого вам угодно?

- Мне угодно, - отвечал Арсеньев с досадою, - вступить на дежурство к императору.

- К которому? - спросил майор.

- Что за вопрос? У нас один император Павел.

- Пожалуйте на гауптвахту.

А обратясь ко мне, майор спросил:

- А вам что угодно?

Ответ был уже готов: "Иду к адмиралу Кушелеву".

- Он, нынешнюю ночь, переехал в свой собственный дом. Вы там его найдёте, - и, оборотя мне спину, пошёл с Арсеньевым на гауптвахту.

Смотрю... Фёдор Петрович Уваров. Рассказал ему о случившемся. Уваров подозвал майора, шепнул ему что-то на ухо, и Арсеньев явился.

- Пойдёмте, господа, - сказал Уваров, - мне велено поднять (на катофалок) тело императора.

Мы подошли к опочивальне, у дверей которой стояли два часовых Семеновского полка. Мы вошли...

...Тело (опочившаго государя) окоченело. Я не мог удержаться от слез, произнёс про себя тихую молитву и поцеловал руку скончавшегося венценосца... и выбежал из комнаты.

На лестнице встретил я особ, назначенных для поднятия тела, вместе с докторами.

В 10 часов утра, явился я в Зимний дворец. Здесь все залы были почти наполнены военными и гражданскими чиновниками. В первой зале ходили рука об руку Аркадий Алексеевич Столыпин с Сперанским, которого тут увидел в первый раз. Среди залы, несколько офицеров изъявляли радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы. Я вошёл во вторую залу. Здесь сидел у камина гр. Н. А. Зубов, перед ним стоял кн. Яшвиль... я отвернулся, ушёл назад в первую залу и увидел стоящего в дверях великого князя Константина Павловича, с лорнетом в руках, устремившего взор на сидящих около камина; как будто про себя, но громко сказал он: "я всех их повесил бы". С сим словом, воротился он в первую залу, а я за ним. Здесь уже начали приводить к присяге, и все друг за другом подписывались. Вдруг шум и говор утихли, генерал Уваров расчищал дорогу для шедшего за ним наследника. Новый император шёл медленно, колена его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы, смотрел прямо перед собою, редко наклонял голову, как будто кланялся; вся поступь его, осанка, изображали человека, удручённого горестию и растерзанного неожиданным ударом рока. . . . . . . . . . . . . Среди общей радости всех сословий, один Александр был печален. . . . . . вид огорчённого императора-сына приобрёл ему сердца всех.

По окончании присяги все разошлись.

***

О высылке Сперанского

Балашов уединился со Сперанским в кабинете. Двери кабинета часто растворялись людьми, которые выносили чемоданы и проч., а потому видно было, что жгли в камине бумаги.

Один раз, лакеи слишком растворили дверь; я не удержался и сказал:

- Попросите Михаила Михайловича, чтобы поменее бумаг жгли, здесь становится невыносимо жарко...

Сперанский и Балашов молча ходили по комнате. Вдруг Сперанский остановился, сказав: "Мы забыли, Александр Дмитриевич, взять из кабинета другой портфель?"

Балашов: Распечатайте, Яков Иванович!

Я стоял неподвижно.

Балашов: Что же? я вас просил распечатать.

- Два раза запечатать и распечатать я права не имею.

Балашов указал Шипулинскому жестом, и этот, посмотря на меня, распечатал. Балашов и Сперанский вошли в кабинет и притворили дверь. Чрез несколько время воротились оба, а Сперанский с ещё больше и туже первого набитым портфелем. Балашов, обратясь ко мне с насмешливою улыбкою, сказал: "извольте запечатать".