Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе— тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.

По разведданным и сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в Севастополь и под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию фон Манштейна. Бывают пирровы победы — пострашнее иного поражения.

Вовсю работают немецкие похоронные команды. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских аэродромах, в самую Германию.

Полки и дивизии срочно пополняются, вооружаются.

А что дальше? Как с нами, оставшимися теперь в глубоком вражеском тылу? Конечно, Гитлер теперь не будет в Крыму держать армию — громаду, бросит ее на другие фронты. Как скоро он уберет ее с полуострова? Может, сперва — от края до края — прочешут наши леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в горах Таврии?

Да, да, Манштейн непременно попытается взять реванш за всю зимнюю кампанию против нас, в которой победа в конечном счете всегда оказывалась на нашей стороне.

Только надо точно узнать: когда пойдут каратели в леса и горы, какой силой и с какими оперативными планами?

Наш командующий — Георгий Северский — мобилизовал лучших разведчиков.

Николай Осипович Эльяшев — молодой врач, был оставлен в Симферополе в качестве тайного партизанского разведчика. Он хорошо знал немецкий язык, а за время Севастопольской эпопеи овладел и румынским. Музыкант, приличный вокалист, с обаятельной, располагающей улыбкой, он умел общаться с людьми.

Он жил в оккупированном Симферополе, проклинаемый знакомыми, даже близкими, всеми, кто его знал до войны как рабочего парня из Керчи, которому Советская власть дала высшее образование.

Эльяшев вошел в доверие к врагу как хороший хирург, как знаток края, человек с так называемой европейской культурой и русской душой (уж споет в офицерской компании — любого артиста за пояс заткнет!). Он и добытчик русских сувениров, всегда веселый, остроумный. Карьера его была ошеломляющей: консультант всей санитарной службы румынских соединений, действовавших в Крыму, начальник лаборатории ведущего немецкого военного госпиталя.

Ни один гестаповец, ни один контрразведчик из румынской сигуранцы даже мысленно не предполагал, что «блистательный русский доктор господин Эльяшев» работает на партизанский лес, на Советскую власть, что руководит он великолепно организованной разведывательной группой, что от; него тянутся в лес надежные тропы связи. Эльяшеву доверяли, мало того, считали своим человеком и не скрывали от «друга» своих секретов.

И вот в руках командира Третьего партизанского соединения Георгия Северского точные данные: Большой «прочес» начнется утром 16 июля. Против нас — восьмисот партизан под командованием Северского — выступят в полном составе 18-я пехотная дивизия, 1-я горнострелковая румынская дивизия, многочисленные полицейские формирования.

Как же противостоять этой многотысячной силе?

Что же делать, какие маневры предпринять? Эти вопросы нависли над всем заповедным лесом, в котором стояли наши отряды. Их решать Георгию Северскому, его комиссару Василию Никанорову, командирам отрядов: Македонскому, Зинченко, Макарову, Ермакову, Чусси…

Еще одна важная весть от Эльяшева: наступление будет стремительным. Цель карательных полков — замкнуть партизанские отряды в кольцо, штурмующими группами вытеснить их из заповедных лесов, подпереть к оголенному каменистому Хейроланскому хребту и расстрелять всей огневой мощью.

Командиры и комиссары на полянке над речушкой Пескура. Вокруг высокие кроны чашевидных сосен, душно, как в предбаннике. Присутствующие на этом оперативном сборе курят, посматривают на Северского и Македонского, что стоят в стороне и молча глядят друг на друга. Чувствуется: решение еще не найдено.

Георгий Леонидович Северский — кадровый командир пограничных войск. Судьба свела меня с ним давно — в 1932 году, в Дагестане. Я тогда учился на младшего командира в горнострелковом полку, а он, Северский, отбывал сверхсрочную службу в дивизионе пограничников — нашем соседе. Свела нас сцена гарнизонного клуба. Оба в актеры записались, репетировали.

В перерыве Северский бегал в буфет — у него всегда были деньги, а я слюнки поглатывал. Однажды он толкнул меня в плечо:

— Ешь!

Французская булка и чайная колбаса — деликатес, о котором я так часто мечтал. Кормежка в полку была довольно скудная, сидели больше на сушеной каспийской рыбе, от которой меня мутило.

Прошли годы, я стал партизанским командиром. У меня неплохая зрительная память. Как-то побывал в лесничестве Верхний Аппалах, увидел высокого, подтянутого человека, без промедления крикнул:

— За булки спасибо!

Северский посмотрел на меня и ахнул:

— Дагестан, Буйнакск, господи!

Артистическая натура сказывалась здесь, в лесу. Северский команды отдавал с задором, с какой-то лихостью, не теряя чувства юмора.

Его привлекал Македонский. Как это он, Михаил Андреевич, мог двести пятьдесят дней держать большой партизанский отряд под Басман-горой, куда идет так много дорог, где и прятаться просто невозможно?

— Маневр, — улыбался Михаил Андреевич.

И сейчас, перед ответственным решением, Георгий Леонидович дотошно допрашивал Македонского о самых незначительных подробностях его необыкновенно смелых маршей под носом у карателей.

Северский отошел от Македонского, умостился на трухлявом бревне, одним концом свисающем над речушкой. Он бросал в высохшее русло камушки, сосредоточенно молчал.

А кругом тишина, только редкий шелест столетних крон. Вдруг Северский поднялся, четко приказал:

— Лейтенанта Вихмана ко мне!.. Так где фашистский спецбатальон?

— Уже на Верхнем Аппалахе, — доложил лихой моряк Вихман.

Всем было точно известно: первая волна карателей насквозь прочесала севастопольские леса, по складочкам ощупала все земные морщины, танками проутюжила яйлинские вершины.

Шли они так: батальон к батальону, интервал между ротами — горный олень не проскочит.

Шли фашистские батальоны от яйлы до автомагистрали Симферополь — Бахчисарай, шли, заглядывая в каждую расщелину, взрывая выходы из пещер. За первой линией карателей, в двух километрах от нее, шла вторая, а за ней и третья.

И где-то между ними подкрадывался особый засекреченный батальон. Он должен взять в плен штаб Северского, радистов, начальников всех служб.

Северский призывно махнул рукой: командиры и комиссары окружили его и Вихмана. Чеканя каждое слово, он сказал:

— Я принял решение! Начать немедленный марш на Хейроланский хребет!

Комиссар Никандров удивился:

— Но там нас ждут эсэсовцы!

— Пусть ждут себе да поджидают. Мы туда не дойдем, чуть-чуть не дойдем. Мы станем тенью фашистов… Ведь на собственную тень не наступишь. Первым шагает отряд Македонского, потом Симферопольский… По отрядам марш, про план молчок! Вихман остается.

Северский уважал Леонида Вихмана за храбрость, за трезвый ум. Сейчас это доверие было решающим, может, потому командир позабыл об официальности, сказал негромко:

— Леня, друг… Оставлю тебя и твоих моряков здесь. Будешь встречать спецбатальон по-севастопольски. Ясно?

— Так точно, Георгий Леонидович.

— Рискуй на полную катушку — разрешаю! Вот так, браток. — Северский обнял лейтенанта, по-братски поцеловал в губы. — Надеюсь, Леня.

…В тишине, осторожно ставя ноги на полную ступню, шагают сотни партизан.

Парашютными лоскутами обмотана обувь, обмотаны и котелки, и все, что может звякать, греметь, стучать…

Зной. Идут, идут лесные бойцы, пот застилает глаза. Идут, а по бокам главной колонны — дозорные, самые храбрые, самые опытные, у кого стальные нервы, кто умеет последний патрон истратить на себя.

Тропа исподволь спускается к Аспорту — поляне с горелыми развалинами бывшей турбазы. Дорога рассекает ее на две половины, за поляной лес, а за ним — Хейроланский хребет. Там тайная огневая линия фашистов. Она ждет партизан.