Везёт же людям, кто-то ещё способен на чувства. Панин выскочил на улицу в мартовскую слякоть и поднял воротник куртки, а уши на шапке, наоборот, опустил и пошёл легкой походкой по чёрной тропинке мимо зелёного самолета, мимо зенитки, торчащей в небо, и другой бутафории, которая в сереющих сумерках принимала самые причудливые очертания.
Чувствовал себя Панин примерно так, как чувствуют себя большинство людей вечером в пятницу, то есть легко и беззаботно, если бы не размолвка с Кириллом Дубасовым и если бы не Базлов со своими откровениями. Замечания Дубасова не произвели на Панина никакого впечатления: режиссёр для того и создан, чтобы блюсти порядок. А вот Базлов задел за живое. Любил Панин ещё своего Бельчонка и не хотел её отдавать в лапы никому другому, тем более другу.
Своей машины у него не было из принципиальных соображений. В две тысячи шестом на съёмках фильма "Стервецы" в Даугавпилсе он сел за руль и попал в аварию. Погибла переводчица Лазарева из Ялты; после больницы, операции и пластины в голове он даже не мог вспомнить её имени - только лицо с бессовестными глазами. Она приходила к нему в минуты его отчаяния и спрашивала: "Что же ты со мной так, Андрей?!" И каждый раз он испытывал такое огромной чувство вины, что хоть в петлю лезь. Никому не говорил об этом, даже Бельчонку, потому что она не поняла бы, а приревновала; только часто разговаривал с Лазаревой и называл её Светкой или Котей. Получалось, она одна его понимала. И то, что он на некоторое время забыл её, естественная вина Бельчонка. С тех пор он предпочитал общественный транспорт и услуги Базлова, который мастерски водил свою железную "бешку".
Бельчонок жила в Черёмушках, где он двенадцать лет назад купил ей четырехкомнатную квартиру. Сам же он предпочитал свою берлогу - "двушку" на Балаклавском, где отлёживался после съёмок и душевных пертурбаций; семья для душевных страданий не годилась, потому что за последние два года Бельчонок сильно изменилась: утратила ту душевную чуткость, которая когда-то грела Панина, стала грубее, требовательной, а главное, перестала извиняться за скандалы. Замирения носили характер явного закрепощения или отнесённого возмездия; и Панин хлебнул семейного счастья по полной. Все её претензии были связаны с профессиональной неудовлетворенностью, и Панин мало в чём мог помочь, разве что ролями, но и здесь, естественно, было не всё так просто, потому что Панин просить не умел и не любил, киношники воспринимали просьбы как слабость и всенепременно пытались воспользоваться ситуацией в своих целях.
Панин прошёл на улицу Косыгина, поймал частника.
- Два "косаря"! - нагло прокричал водитель, хитро поглядывая из-под кепки.
Мокрый снег летел косо, и водитель даже не опустил стекло, что само по себе уже было невежливо.
- Запросто! - так же громко ответил Панин и ввалился на сидение рядом.
Нехорошее предчувствие, посетившее его, но он отнёс его на счёт мелких неприятностей и постарался о нём не думать.
До поворота на Мичуринский проспект они ехали молча. Потом водитель, кряхтя, завозился на своём месте и стал поглядывать.
- А я вас узнал, - сказал он.
Панин покосился. Затылок у водителя оказался складчатым, а лицо - самоуверенным и глуповатым, на нем явно читалось сожаление, что мало слупил со знаменитости.
- Ну и как? - не менее глупее спросил Панин.
- Да никак, - весело ответил водитель.
Правую бровь у него рассекал грубый шрам забияки. Веко было рваным.
- В смысле?! - живо удивился Панин.
- В кино вы значительнее, - поведал водитель без всякого пиетета.
- А в жизни?! - не удержался Панин.
Водитель цыкнул сквозь зубы:
- А в жизни так себе, маленький.
- Ты это.... - Панин вдруг ощутил, как от предчувствия драки нервно покалывают кончики пальцев, - не заговаривайся, что я тебе кум, что ли?
- А то что?.. - насмешливо спросил водитель, на мгновение бросая руль.
Машина вильнула, водитель снова схватился за руль.
- За дорогой следи! - зло посоветовал Панин.
Он уже пожалел, что не поехал на метро, до которого, правда, надо было ещё топать по мартовской слякоти. Подвели лень и желание побыстрее увидеть Бельчонка, то бишь Алису.
- Не боись, я двадцать лет вожу, - сказал водитель, но голос остался враждебным.
- Я и не боюсь, - Панин подумал, что Бельчонок наверняка приготовила ужин и на столе стоит его любимое красное "аламос" и горят свечи.
Забытое чувство нетерпения охватило его. Он любил её, как и прежде, только за этими гонками на супердлинные дистанции стал забывать. С годами ты становишься эгоистом, вспомнил он свои мысли о женщинах, но обобщать не стал, не хотел быть циником даже для самого себя. Я снова жажду пережить всё, что связано с Бельчонком, думал он и сделал маленькое открытие: все эти волнения, тревоги и даже скандалы; оказывается, они нужны человеку, как сладкая, ноющая боль. Кто бы мог подумать?! С возрастом ты начинаешь мыслить не категориями дня, а категориями лет, понял он.
- В кино можно быть крутым, а в реальной жизни очко играет, - напомнил водитель о себе и многозначительно покосился.
Панин благоразумно промолчал: его часто задевали, должно быть, из-за далеко не интеллигентной физиономии. В последние годы Панин научился прятать лицо и в метро смотреть мимо людей, не с кем не встречаясь взглядом, иначе навязчиво просили автограф или сфотографироваться на память. На Ломоносовском проспекте в виду строящихся высоток, водитель снова завёлся:
- А вообще, я наше кино не люблю, - поведал он, - дерьмо одно!
- Это почему?! - снова не удержался Панин, хотя дал себе слово доехать без приключений.
- Артисты хреновые, а режиссеры ещё хуже, даже "Матрицу" или "Аватар" скопировать не могут.
Панин вспомнил о режиссере Городецкой, которая работала в неблагодарном стиле ремейка и тоже имела взгляды на него, Панина, но пока он её игнорировал: "Пусть созреет!"
- Всё! - взорвался Панин. - Останови, я выйду!
- Деньги вперёд! - потребовал водитель, и глаза у него налилось кровью.
- Подавись! - Панин кинул ему в лицо две тысячные купюры.
До дома осталось всего-то минут десять ходьбы. Редкие снежинки летели в свете фонарей.
- Богатенький, значит... - зловеще сказал водитель и полез следом, а когда выпрямился, то оказался выше Панина на две головы.
С заднего сидения он дёрнул что-то, завёрнутое в пакет, и в руках у него оказалась бита.
- Посмотрим, какой ты в реале крутой! - произнёс он, держа биту так, чтобы ударить справа налево.
Панин оглянулся: вокруг не было ни души, звать на помощь было глупо, к тому же не позволяла гордость. Он знал, что высокие люди обладают большой становой силой, и честно драться с ними бесполезно, но у них есть слабое место - нижний ярус. У него был небольшой боксёрский опыт, хорошо поставленный удар, но главное - то чувство естественного движения, которое он приобрел в уличных драках ещё в Кемерове. И правил здесь не было. На память о тех годах у него остался шрам на затылке от кастета. Тогда он сыграл в благородство, отвернулся и месяц провалялся в больнице; теперь же ни о каком благородстве не могло быть и речи, иначе можно было остаться без башки.
Водитель обошёл машину и ступил в свет фонаря, под которым мелькали редкие снежинки. Панина он видел плохо, потому что он, засунув руки в карманы, стоял за границей света, и поэтому водитель проглядел тот момент, который определяет исход потасовки.
Панин нырнул ему под ноги, моля бога, чтобы противник не оказался кикбоксёром, иначе можно было получить смертельный удар коленом в лицо, обхватил за ноги и дёрнул что есть силы.
Водитель грохнулся на спину, странно хрюкнул и замолк, хотя в пылу потасовки всё же задел Панина то ли локтём, то ли битой.
- Эй... - Панин увидел, что из-под затылка у водителя появилась кровь. - Эй... - наклонился, заглядывая в лицо. - Правду говорила мама: "Бывают дни похуже!" Сам виноват, нечего на людей кидаться. И быстро пошёл домой. Бей первым, и ты победишь! - думал он.
