А во вторник я проснулся от телефонного звонка. Телефон у нас стоял в коридоре, я выскочил первым и услышал в трубке голос Ирины Петровны.

— Это квартира Беляковых? — спросила она, словно меня не узнала. — Ну-ка позови мне сейчас же папу или маму!

Я хотел сказать, что они оба уехали на Северный полюс, но мама уже стояла рядом. Она взяла у меня трубку, поздоровалась и долго слушала, поглядывая сквозь меня, а я переминался.

— Да, Ирина Петровна. Ну, ясно, Ирина Петровна… Это он умеет.

Я поплелся мыться. Взялся было по привычке за зубную щетку, но чистить зубы теперь было совсем уже ни к чему, да и паста вылезала еле-еле, хоть стучи по тюбику молотком. И надо же было, чтобы именно вчера папа меня спросил: как у меня дела? Я ответил, что хорошо, и он поинтересовался, почему я так поздно пришел домой. Я сказал, что в школе был митинг в защиту Вьетнама — мол, поэтому.

— А что ты на митинге делал? — спросил он.

Если бы я на митинге был, я бы так просто и ответил: «Стоял. Слушал». Что еще можно на митинге делать? Но я, сам не знаю почему, вдруг придумал, что играл на барабане. Папа удивился, потому что никогда о барабане раньше от меня не слышал.

— Ты уверен, что это так? — спросил папа.

Я зачем-то стал его уверять. Да еще как горячо!

— А что, никого другого не нашлось? — спросил он.

Тут меня совсем занесло, и я стал придумывать на ходу, куда девались все школьные барабанщики. Пришлось даже двоих в больницу отправить — одного с аппендицитом, другого… в лечебницу.

— В какую это лечебницу? — поморщившись, спросил папа.

— Где голову лечат, — сказал я.

Выяснять он тогда больше ничего не стал, только посмотрел на меня выразительно…

Я выглянул из ванной. Мама все еще держала трубку.

Из ванной выходить не хотелось. Я стоял у раковины и плескал воду в лицо. Наверно, уже раз сто плеснул. Щеки даже стали болеть от холодной воды.

Потом пришлось сидеть за завтраком.

Мама близко ко мне не садилась.

По радио сообщили о «высоте волны», и я поднял было глаза, но они оба будто не слышали.

— Ну, рассказывай, — сказал папа. — Про глобусы.

Я молчал. Откуда я знаю, что они там в кабинете пособий сделали?

— Я жду, — сказал папа.

— Не знаю я ничего про глобусы, — сказал я. И подумал, что все же поделом Ирине Петровне.

— Вы еще не проходили по истории «луддитов»? — спросил папа.

— Нет.

— Было такое очень глупое движение в Англии, — сказал папа. — Люди ломали машины, думали, что машины виноваты в их плохой жизни…

— Ну, что ты ему сейчас рассказываешь? — крикнула мама. — Его драть надо!

Я с ней был не согласен.

— Так вот, — сказал папа. — Портить сделанное человеческими руками не только глупо, но и преступно. В том числе и обливать чернилами глобусы.

— Я их не обливал, — сказал я.

— Ты в это время играл на барабане?

Я хотел сказать, что это разные вещи, но про митинг я наплел так основательно, что сейчас, пожалуй, лучше было молчать.

— Видно, к твоей тройке по пению прибавится еще одна, — сказал папа. — Ты про Байкал-то забыл?

— Нет, — сказал я тихо, потому что помнил, как папе хочется туда поехать.

Со мной в школу пошел папа. Он, хоть и сурово, но рассказывал мне по дороге об угрюмых англичанах, сто пятьдесят лет назад ломавших на фабриках паровые машины, и о том, что за такие дела даже казнили смертью, и поэт Байрон (знаю ли я такого?) выступал в палате лордов по этому поводу. О поэте Байроне я не слышал, и о палате лордов — тоже. Папа покачал головой и сказал, что лорд Байрон, наверно, тоже обо мне не слышал, хоть и прочел в мои годы уже всю английскую литературу, и французскую заодно.

— А русскую? — спросил я.

— Русскую, кажется, не читал, — сказал папа. — Пушкина еще не было, Лермонтова не было и Толстого не было…

— И Маяковского, — сказал я. — И Гайдара тоже.

— Ты, я вижу, совсем развеселился, — с подозрением сказал он. — Для чего это я все тебе говорю?

На новых глобусах видны были чернильные громадные пятна. Мы все стояли вокруг, будто изучали новую карту материков. Вглядывались. И родители и мы. Потом я поймал папины глаза, и, по-моему, он понял, что я этим не занимался. На митинге не был, на барабане играть не умею, но вот глобусы не мазал. Но все равно, он глазами не стал со мной мириться — уж очень он не любил, когда приходится ходить в школу. Я его, пожалуй, понимаю. Но с глобусами бы, наверно, для меня все обошлось, если бы тут же, когда мы с папой шли по коридору, нас не остановила учительница из старших классов — стала на меня жаловаться. А я ее в глаза не знал. Но когда я ей это сказал, она страшно рассердилась и сказала, что это еще раз показывает, как я себя веду в школе — и если учитель знает ученика, а он учителя не знает, то это кое о чем говорит. И навспоминала такую кучу всего, что мне даже интересно стало — биография у меня, оказывается, как-никак, имелась. Но интересно-то интересно, однако я вовсю с ней спорил, хотя папа меня и одергивал, и когда я очень вежливо ей сказал, что я ведь не из ее класса, то на папу было лучше не глядеть. Я думал, он меня проглотить хочет. А потом еще к нам подошел завуч… В общем, дома меня сегодня кое-что ждало.

После школы домой сразу я не пошел. Я подумал, что надо, пожалуй, навестить собаку. Копеек тридцать у меня наскреблось, на них можно было купить ей студня. В другой день я задумываться бы не стал, а тут как-то непонятно было, что там будет завтра — потому что еще неясно, что будет сегодня вечером… Из дому, правда, пока что я убегать не собирался, но все же уверенней себя чувствуешь с деньгами, и потому я пошел в школьную столовую и набрал в бумажный кулек котлетных и колбасных объедков, которые первоклассницы всегда оставляют после себя. Меня дежурные спрашивали, для кого это я собираю? А я назло им отвечал, что для себя. И они улыбались, и никто не верил, что для себя, поэтому никто надо мной не смеялся. Тоже фокус.

Собака уже вполне передвигалась по подвалу, и скоро, видно, пора было ее отпускать. Я подумал, что вот, мол, если бы мне с ней куда-нибудь вместе убежать? Ну, не на все время, а пока забудут — про глобусы и про остальные дела.

Досидел в подвале я до тех пор, пока, тоже с объедками, в подвал не влез Андрюшка. Тоже, значит, боялся домой идти. Мы с ним лениво переругнулись насчет глобусов, и я ему сказал, что неумно было их мазать чернилами, а он сказал, что знает, но ничего другого под рукой не было. Но вообще-то он не жалел. Только домой не шел. И я тоже. Но сидеть с ним в подвале было еще хуже. Так все время и думаешь: «Андрюшку сегодня выдерут. А меня?» Я ему сказал, что надо идти.

— Иди, — говорит. — Я еще немного тут побуду.

— Смотри, — говорю, — лапу ей не отдави, она еще прихрамывает.

— Да нет, — говорит, — я о ней позабочусь. Мы с ней вместе путешествовать отправимся…

Я спрашивать его не стал — куда это они путешествовать собираются, но как-то все очень похоже получалось.

Вылез из подвала и побрел домой. Уже часов шесть было. Есть хотелось, и руки оказались такие грязные, что ручка портфеля прилипала.

И папа и мама были дома. До моего прихода они о чем-то говорили — может быть, о том, как меня наказать, — и, когда я вошел, оба замолчали. Папа так на меня посмотрел, что я понял — быть беде. Но он сам, видно, все оттягивал, и потому, когда я снял куртку, увидел мои руки и говорит:

— С мылом и со щеткой. Теплой водой. А потом — прошу сюда. Мы ждем.

Я поплелся в ванную и стал мыть руки под краном.

— Теплой, теплой водой, я сказал! — крикнул папа.

Я открыл кран под водогреем, вода пошла, но она тоже была холодной. Я подождал немного… Выдерут меня сегодня или нет? Все равно вода шла холодная. Тогда я взял спички… Ремнем или ладонью? Первую спичку задуло, я не успел сунуть ее в окошечко водогрея. Второй я сам дал догореть и кинул ее прямо в ванну — теперь уж все равно. Третью я чиркнул и сунул ее в окошечко…