— Так и будешь там торчать?

— Нет. Сейчас приду. Ты там погоди немного. Я сейчас.

Портфели мне кинула и убежала. Жду.

И вдруг — дворничиха идет. Я досками закрылся. Спрятался, а доски все рукой придерживаю, чтобы они не обвалились. Она подошла к самому окну и на совок что-то подбирает — галоши ее чуть не по голове у меня шаркают! Вот, думаю, сейчас еще Томашевская явится. Чуть-чуть выглянул — вижу, она вдали с газетой в руках маячит.

Только дворничиха ушла, Томашевская подбегает, кладет газету на землю, чтобы не испачкаться, и лезет ко мне в подвал. Я только доски обратно успел приладить — смотрю в щель — дворничиха опять появилась.

— Тихо, — говорю Нинке. — Видишь?

— Вижу, — шепчет.

А собака в глубине подвала уже подскуливает — Нинкин голос услышала.

Дворничиха идет и по сторонам смотрит. И то верно — стены здесь глухие, деться человеку некуда — где же девочка с газетой? Куда делась?

Смотрю — газету-то оставили, лежит еще!

— Идиотка! — говорю. — С тобой в разведку ходить! Волосы только свои чесать и можешь!

Молчит.

— Держи, — говорю, — доски!

Руку тихонько под доски просунул, взял за краешек газету и, когда дворничиха отвернулась, быстро газету втянул.

— Иди, — шепчу, — за мной, да только не споткнись!

— Да что я тут — в первый раз, что ли?

— Ну, так и двигайся!

— Темно тут… Страшно.

— Ты ж, — говорю, — не в первый раз здесь!

— Не в первый, а все равно страшно!

А собака вовсю скулит. Хоть не лает.

— Может, тебе факел сейчас зажечь? — шепчу. — Или бенгальский огонь? Страшно, видите ли!

— Мить, ты мне руку дай…

Протянул я ей руку назад.

— Что ты, — говорю, — пальцы в пальцы вдеваешь?

А она под самым ухом мне шепчет:

— Зато мне теперь не страшно…

— Да не крути мне пальцы, я тебе руку как человеку дал!

— А тебе, — говорит, — неприятно разве?

Я руку потянул — Томашевская не отпускает. Ну, думаю, еще не хватало! Я изо всей силы как рвану — и тут плечом что-то толкнул, повалилось, заскрежетало, а потом — жах! Грохот, звон. Зеркало на тот свет отправили. И убегать некуда… Стоим, не дышим. А тут еще собака:

— Тявк!

Весело так — мол, не бойтесь, я жива. Слышу — Нинка всхлипнула.

— Молчи! — шепчу. Потому что слушаю, что там дворничиха на дворе делает. Но ничего не слышно. А раз не слышно, надо на разведку идти. Стекло под ногами хрустит, ужас… Добрался я до окошка, в щель глянул, смотрю, дворничиха стоит посреди двора, как дозорный богатырь, и из-под руки смотрит в нашу сторону.

Убежать-то можно было, если бы я один был. А с этой?

Я вернулся опять, по стеклам хрущу.

— Где ты? — говорю.

— Здесь.

Я еще два шага сделал и носом ей в лоб уткнулся.

— Еще, — говорю, — разбить что-нибудь хочешь?

— Это ты, — говорит, — разбил.

— Ничего. Нам еще обоим будет за это.

Чувствую, опять боится. Ну и пусть.

— Видела, какие здесь зеркала?

— А какие?

— То-то и оно… Театральные, — придумал я, — ты разве не видела?

— Нет.

— Дворничиха за милицией пошла, сейчас приведет.

— Правда? — говорит.

Заплачет сейчас, чувствую. Все-таки не хватает у них чего-то такого… Ну, зачем плакать, пока еще не поймали?

— Да, — говорю, — с тобой только в разведку и ходить… Нет там никого. И как мы тут бьем все и колотим — никто не слышит. Может, еще одно грохнем? Чтобы не скучно было?

Пробрались мы на ощупь к собаке, сели на какой-то ящик. Сидим. Собака у нас под ногами чавкает.

— Знаешь, Мить, — говорит Томашевская. — Ведь ее нельзя тут все время держать. Я читала про одного солдата — он в подземном складе просидел несколько лет, — так он потом на свету ослеп.

— Заливаешь. Как это он несколько лет мог просидеть? Что он ел-то?

— Там склад с продуктами был.

— А пил что?

— Забыла, — сказала Томашевская. — Но это точно, я читала. А потом он ослеп.

— То человек, — говорю.

— А какая разница? У собак глаза, может, еще чувствительней, вон они как видят.

— Это у кошек глаза лучше, — сказал я.

Дворничиха не уходила со двора часа, наверно, два. Мы уже давно стали видеть в подвале — глаза привыкли, и даже собрали стеклышки от зеркала в кучку, а выйти нам все было нельзя.

— Давай фильмы рассказывать, — сказала Томашевская. — Хочешь, я тебе «Ватерлоо» расскажу?

— Давай, — сказал я. Я-то сам видел «Ватерлоо», но интересно было, как девчонка такой фильм может пересказать.

— Сначала он прощается с солдатами, — начала она.

— Кто он?

— Ну, кто, кто?.. Ты уж совсем, что ли, не знаешь? Наполеон. Старый такой показан, плаксивый. Ножки короткие. Наклонится — и все вверх посматривает. Смешно… «Солдаты четвертого! — говорит. — Вы всегда были мне детьми!» И там солдат — седой-седой — плачет. А потом, когда Наполеон уехал, король показан — тот уж совсем старый, еле на ногах стоит, и королю докладывают: «Узурпюр высадился на юге».

— Кто?! — спросил я.

— Узурпюр. Что ты смеешься?

— Ну, валяй дальше, — сказал я.

— И король из Парижа убежал. А Наполеон снова стал воевать. И тут на него уже все страны поднялись…

Но Томашевская больше ни разу не ошиблась, только «пруссаков» назвала «прусами». А откуда ей такие слова знать — она ж девчонка!

А потом она замолчала. И я тоже ничего не говорил. Уже, наверно, шестой час был, дома мне должно было влететь, да и ей тоже. Но дворничиха все не уходила.

— Ты есть хочешь? — спросил я.

— Ага. А ты?

— Хочу.

Собака услышала знакомое слово и стала тереться о наши ноги. Она-то была сейчас сытая.

— А ты почему на восьмое марта не мне подарок сделал? — спросила Томашевская.

А что я ей должен отвечать? Я ничего и не ответил.

— Думаешь, нужен был Стронкиной твой подарок?

И не думал я отвечать.

— Ты скажи еще спасибо, что никто из учителей не узнал…

— Это про что?

— А про то, что ты восьмиклассницам подарки даришь…

— А это, кстати, и не твое дело, — сказал я. Я и не знал, что Томашевская пронюхала.

— А ты бы хотел ее поцеловать? — вдруг спросила Томашевская.

— Помолчала бы ты, — говорю. — Вот, честное слово, последний раз с тобой дело имею.

— Нет, а хотел бы?

— Хотел бы, — сказал я ей назло. — Да еще как!

Нинка вскочила и побежала к окошку. В подвале было посветлее, потому что солнце к концу дня осветило двор.

Нинка оторвала доски и полезла из подвала, не глядя, есть ли кто во дворе, но дворничихи уже не было.

— Ну, чего ты? — крикнул я. Но она даже про газету забыла.

Только пройдя полдвора, вспомнила, что нет портфеля. Вернулась. Остановилась около окошка. Ноги ее вижу.

— Отдай мой портфель.

«Отдай». Будто я у нее его отбирал.

Я еще посидел немного, не знаю только, для чего, погладил собаку, за ушами у ней почесал. Томашевская мне обещала, что когда они собаку вырастят, эта собака меня загрызет.

— Ты загрызешь кого-нибудь? — спросил я. Собака привстала на меня передними лапами и лизнула прямо в нос. Говорят, глисты там и так далее. А все равно приятно.

Я выкинул из подвала портфели, вылез, подстелив газетку, как девчонка. Досочки заставил, оглянулся. Все, кажется, в порядке. А настроение все равно было мерзкое. И вечно его мне Томашевская портит.

Как-то папа пришел домой и сказал, что надо идти в «Колизей» и смотреть там киножурнал, где снят дядя Сережа. Мы быстро оделись и пошли. Мама даже не спрашивала, что за фильм будет после журнала, так она любит кино. Ну, и я тоже не спрашивал. У меня наследственность, я тоже люблю кино. Еще мама любит праздничные салюты, бенгальский огонь, качели и воздушные шары, и считает, что лимонад можно пить лишь по праздникам.

Папа не выносит ни салютов, ни воздушных шаров и говорит, что лимонад может заменять воду, если хочется пить, но никакого отношения к праздникам не имеет. Вообще, я не уверен, что для папы есть такое понятие — праздники. То есть папа ходит, конечно, в гости, и за столом сидит, и шутит, но больше всего он радуется, если кто-нибудь удачно сострит, или расскажет ему небылицу о медведе, или выточит винтик для его прибора. Тогда папа этот винтик носит в спичечном коробке и всем показывает, и все должны вместе с ним восхищаться. Мама это делает, как народная артистка — одной половиной лица.