Песнь XX

Перед боем

Великий Одиссей устроился на ночь в галерее во дворе. Он подстелил недубленую бычью шкуру, а на нее положил руна овец, пожертвованных аппетиту ахейцев. Когда он улегся, Эвринома укрыла его мантией. Но он не мог уснуть, готовя погибель соперникам. К тому же с веселым смехом и шуточками из дома вывалила группа служанок, по ночам распутничавших с кавалерами. Одиссея объяла ярость: рассудок и гнев спорили, броситься ли на них и предать распутниц смерти, или дать им потешиться последнюю ночь перед смертью в объятиях щедрых любовников. Он зарычал от сдержанного гнева, как сука над щенками, скалящая зубы и готовая броситься на чужака. Одиссей ярился, возмущенный их беспутством, но ударил себя кулаком в грудь и сказал: «Терпи, ретивое. Тебе потруднее было сдержаться, когда дикий Циклоп пожирал храбрецов. Но ты мужественно терпело, пока уловка не помогла выбраться из смертельной ловушки его пещеры».

Он сдержал страсти и подавил мятеж непокорного сердца. Но он не находил покоя и вертелся на ложе, как лопающийся от жира и крови рубец на угольях, когда его переворачивает повар, чтобы скорее поджарился. Переворачиваясь с боку на бок, он думал, как ему в одиночку справиться с целой оравой бесстыдных женихов. Богиня Афина явилась ему в образе женщины. Она сошла с небес и стала у его изголовья, говоря:

— О несчастнейший из смертных, почему ты страдаешь от бессонницы? Наконец-то ты лежишь в своем дому, а рядом твои жена и сын, — сын, о котором можно только мечтать!

— Богиня, — отвечал прозорливый Одиссей, — твои упреки справедливы. Но я не нахожу покоя. Как я справлюсь в одиночку с целой бандой расточителей моего добра? И вторая задача, потруднее первой — положим, с помощью Зевса и твоей я перебью их. Где я потом найду убежище? Дай мне ответ, богиня.

— Ты и впрямь неисправим, — воскликнула ясноглазая богиня. — Обычно люди полагаются на куда более слабых союзников, на простых смертных, не осененных моей мудростью. Но я подлинная богиня и твоя заступница. Пойми, наконец — и против пятидесяти полков, жаждущих твоей крови, с моей помощью ты смог бы угнать их стада и отары прямо из-под носа. Успокойся и спи. Бессонная ночь утомляет попусту. Сейчас я отгоню от тебя заботы.

Богиня сомкнула ему веки и удалилась на Олимп. Одиссей погрузился в объятия сна, успокаивающего душу и расслабляющего члены. Но тут пробудилась его верная жена, села на мягком ложе и зарыдала, обращаясь к Артемиде:

— Богиня Артемида, дочь Зевса! Порази меня стрелой и забери жизнь! Пусть ураган унесет меня и бросит во тьму, где морской поток вливается в Океан. Так дочери Пандарея были унесены вихрем. Боги погубили их родителей и оставили сиротами, но Афродита вскормила их козьим сыром, сладким медом и отличным вином, Гера сделала их прекраснее и мудрее всех женщин, Артемида наполнила их формы, а Афина научила мастерству и рукоделию, прославляющему женщин. Но, когда Афродита отправилась на высокий Олимп, чтобы попросить для них счастливого брака у Зевеса-громовержца, знающего судьбы людей, — демоны урагана унесли дев и отдали в услужение страшным Фуриям. Боги Олимпа, уберите меня с людских глаз долой! прекраснокудрая Артемида, пронзи меня стрелой! Лучше я сойду в глубокую могилу, в самые недра земли, с обликом Одиссея в сердце, чем утолю желания мужа помельче.

«Можно перенести боль, когда от сердечной муки рыдаешь день напролет, но спишь ночью, и сон отгоняет все помыслы, худые и добрые. Но меня мучат и сны, посланные небесами. Сейчас мне приснилось, что со мной в постели лежит Одиссей, каким он был, когда ушел на войну, и у меня сердце подскочило от радости, потому что я приняла сон за явь».

Она стенала, пока не пришла Заря Золотой трон, и ее стенания дошли до ушей Одиссея и смешались с первыми мыслями его пробуждения. Ему показалось, что Пенелопа узнала его и лежит рядом. Он взял мантию и руна и положил на стул под крышей, вынес во двор бычью шкуру и вознес руки в мольбе:

— О Зевес-Отец, если к добру, а не к худу боги дали мне выйти живым из объятий смерти и по бурным морям возвратили домой, — пошли мне знамение с широких небес, и пусть его подтвердит человеческое слово.

Его мольбу услышал Зевес-устроитель. Он прогрохотал из тумана, окружающего сияющую вершину Олимпа, и возликовал Одиссей. А следом пришли и слова, которых он ждал: их произнесла рабыня, моловшая зерно во флигеле дворца, где стояли ручные жернова. Там изо дня в день надрывались двенадцать женщин, моловшие пшеницу и ячмень, суть мужской силы. К этому часу они уже ушли спать, выполнив дневной урок, и только одна, самая слабая, еще не справилась с данным ей зерном. При раскате грома она прекратила работу и произнесла слова, которых так ждал ее государь:

— Отец Зевес, правитель людей и богов, какой гром! А небо чистое, звездное, ни одного облачка! Это, не иначе, знамение. Пусть и моя просьба исполнится. Я хочу, чтобы сегодня же настал конец пышным пирам лордов-женихов во дворце Одиссея. Сил у меня больше нет молоть им муку, колени подгибаются, и спину ломит. Чтоб это был их последний ужин, Зевес!

Вещие слова рабыни совпали с ударом грома и обрадовали Одиссея. Он ощутил неизбежность жерновов возмездия Божия.

Cлужанки пробудились во дворце Одиссея и разожгли неугасающий огонь в очаге. Телемах встал с постели, подобный юному богу, оделся и повесил острый меч через плечо, а стройные ноги обул в сандалии. Он взял в руки копье с бронзовым наконечником, и на пороге чертога обратился к Эвриклее:

— Милая няня, позаботились ли женщины о нашем госте, накормили и уложили спать? Наверное, моя мать, хоть она и опытная женщина, оставила его самого о себе заботиться? Она из кожи вон лезет ублажить никчемного человека, а достойными пренебрегает.

— Дитя, — отвечала рассудительная Эвриклея, — не вини безвинную. Гость сидел и пил, сколько хотелось его душеньке, а от еды отказался, хотя твоя мать его уговаривала. Она велела было служанкам постелить ему ложе, но он, бессчастный бедняк, отказался спать в постели и лег на недубленую шкуру и овечьи меха в галерее. А мы укрыли его накидкой.

Услышав это, Телемах вышел из зала, и пошел с копьем в руке, сопровождаемый двумя охотничьими псами, в народное собрание к ахейским воинам. А превосходная Эвриклея, дочь Опса, сына Певсенора, отдавала распоряжения служанкам:

— Живо за работу, — воскликнула она. — Вы, девушки, подметите полы, только сначала побрызгайте водой, и чтобы дело в руках кипело. Не забудьте натянуть пурпурные чехлы на кресла. А вы хорошенько вытрите столы и перемойте бокалы для вина и двуручные чаши. А вы, девушки, бегом к колодцу и принесите воды, одна нога здесь, другая — там. Молодые джентльмены скоро придут, раньше, чем обычно — ведь сегодня праздник.

Девушки разбежались по своим делам. Два десятка пошли по воду к колодцу, где текла темная вода, а прочие взялись за работу во дворце, как хорошо вышколенные горничные. Затем подошли и слуги джентльменов и аккуратно накололи дров для растопки. А когда девушки принесли воду, пришел и свинопас. Он пригнал трех отборных откормленных боровов. Он оставил их рыться во дворе, и вежливо обратился к Одиссею:

— Странник, добился ли ты благосклонности молодых лордов, или они по-прежнему воротят нос?

— Эвмей, — сказал Одиссей, — пусть боги покарают этих злодеев за их дерзость и несносное поведение в чужом дому! Нет в них ни капли порядочности.

Подошел козопас Меланфий, пригнавший отборных коз для трапезы женихов. С ним было два подпаска. Они привязали коз в гулкой галерее, и Меланфий стал допекать Одиссея:

— Как, ты все еще здесь? По-прежнему докучаешь всему дому и клянчишь объедки у джентльменов? Я вижу, что от тебя не отделаешься без хорошей взбучки. Такая настырность не к месту. Это, в конце концов, не единственная пирушка в городе.

Одиссей благоразумно не отвечал на его оскорбления, только молча опустил голову, но в его сердце закипала злоба. Пришел третий пастух, Филойтий, он пригнал телку для стола женихов и несколько отборных коз. Их он переправил с материка на городском пароме. Филойтий тщательно привязал животных в гулкой галерее и обратился к свинопасу с вопросом: