Однажды, накормив китайцев обедом, Аграфена пошла к речке, а потом передумала и направилась в сторону пашни.

Китайцы прилегли после сытой еды вздремнуть в тени; вокруг зимовья стояла сонная тишина, над речкой зыблилось еле заметное марево. Знойный день застыл, как тугое стекло: замерли тальники, изнемогая от жары, слегка пожухли травы. Редкие звуки — полет стрекозы, писк птицы и стук сорвавшейся с ели шишки — вздрагивали в воздухе смутно и неясно.

Хорошо протоптанная тропинка, по которой тихо и бесцельно шла Аграфена, скоро вывела ее на поляну. Она остановилась и увидела густое зеленое поле, недвижно покоившееся под жарким солнцем. Свежая светлая зелень, ровной пеленой пролегшая на поляне, обрадовала Аграфену, обласкала ее взор. Женщина подошла поближе, наклонилась и сорвала стебелек. Она стала рассматривать его и удивилась.

— Что это они посеяли? — заинтересованно подумала она.

Повертев стебелек в руках, потеребив его пальцами, она бросила, наклонилась за другим, сорвала другой, внимательно оглядела этот и тоже бросила. Изумление ее все возрастало.

— К чему бы им эстолько? — промелькнуло в ней недоуменно. — Едят они его много, что ли?..

Удивленная, она долго простояла у засеянной полоски, вглядываясь в ровную, неподвижную зелень. Вдруг она вспомнила, что старик во время сева не пустил ее сюда, что вся работа китайцев на поле прошла для нее незаметной, что она никогда раньше не задумывалась над тем, зачем китайцы забрались сюда в глушь, так далеко от людей.

— Мудруют они, косоглазые! — покачала она головой. — Затеяли свое что-то... Может, неладное... Зря старичонко тогда не опасался бы!

Аграфена обошла поляну, оглядела ее со всех сторон. Она несколько раз срывала зеленые стебли и, повертев их в руках, бросала. Задумчиво постояв у края полоски, она, наконец, вернулась на тропинку и пошла обратно домой, к зимовью, к китайцам.

Впервые за все время, как она жила с китайцами, задумалась она по-настоящему над тем, чем они занимались, почему пришли в пустынное место, подальше от людей. Прежде ей казалось все ясно и не нужно было размышлять над окружающим. Прежде знала она, что китайцы ушли на землю, порешив заняться крестьянствованием. И то, что не по-привычному, не так, как все, занялись они землею, и то, что не было у них скота и всего полного обзаведения крестьянского, не удивляло ее, не будило ее любопытства. Казалось ей, что это в обычае у китайцев вот так крестьянствовать, как крестьянствовали ее хозяева.

— Видно, этак-то у них на их стороне с землей орудуют! — сообразила она тогда и успокоилась. И больше не задумывалась над этим.

Но необычное поле, где вместо пшеницы или ржи, или другого какого злака, было посеяно иное, чего не сеют крестьяне в таком изобилии, тревожно изумило ее.

Она шла медленно по тропинке и соображала. Она несла в себе это изумление, и лицо ее было озабоченно и хмуро.

С озабоченным хмурым лицом пришла она к зимовью и встретилась с Сюй-Мао-Ю.

Старик проснулся раньше других и, завидев идущую по тропинке Аграфену, настороженно посмотрел на нее. Аграфена увидела неприязнь и тревогу в его взгляде.

— Подглядываешь! — вызывающе крикнула она. — Испугался, что я на вашу чортову пашню ходила?!.. А вот я и побывала там! Побывала!.. То-же пахари, хлеборобы! Куда это вы эстолько маку понасеяли?!..

Старик исподлобья уставился на женщину и сжал тонкие, бледные губы. Глаза его блеснули. Он потемнел. Он хотел ответить Аграфене, но только невнятно забормотал что-то и отвернулся. И выходившему в это мгновенье Ван-Чжену он визгливо прокричал по-китайски непонятное Аграфене, предостерегающее, злобное.

Ван-Чжен махнул рукою и направился к женщине. Ван-Чжен улыбался. Ласково, тонко; улыбался всем лицом и как-то раскачивался на-ходу на ногах.

— Гуляла? Шибко хорошо!.. Смотри ходила? Ну, ладно! Твоя смотри, наша ничего не скажи!.. Наша лекарсва делай. Мало-мало мака сеяй, лекарсва вари!... Хорошая лекарсва! хорошо лечи!.. Твоя хворайла будет — твоя лечи станем!.. Ладно!

— Лекарство? — переспросила Аграфена, всматриваясь в безмятежно улыбающееся лицо Ван-Чжена. — Куда ж его столько много?

— Продавай. Люди много купи будут. Хорошо!

Сюй-Мао-Ю стоял в стороне и вслушивался в веселые объяснения Ван-Чжена. Лицо старика было попрежнему хмуро и глаза холодно поблескивали. Прослушав разговор Ван-Чжена с женщиной, он снова прокричал что-то и тряхнул сердито головой. Ван-Чжен миролюбиво и успокоительно засмеялся:

— Беспокойся старика! Старая старика не люби, если люди ходи смотри!.. Ничего! ходи, ходи! Ладно!

— А мне почему бы и не посмотреть? — насмешливо глядя на Ван-Чжена, спросила Аграфена. — Вы, разве, что зазорное доспели там? Грешите чем-то, разве?

— Ни-и!.. — замахал руками Ван-Чжен. — Все хорошо! Шибко хорошо!..

Женщина отошла от китайцев, оставив их перебраниваться. Она прошла в зимовье в свою куть.

Вечером китайцы, сидя в ожидании ужина возле зимовья, оживленно беседовали. Сюй-Мао-Ю сердито высказывал свое, прежнее, а остальные спорили с ним. Сюй-Мао-Ю стучал сухим сморщенным кулаком по колену и прорицал:

— Худо бывает от женщины! Я знаю. Я прежде говорил: зачем взяли чужую, зачем взяли женщину с болтливым языком и острыми глазами?.. Вот лезет она везде, все высматривает, обо всем узнает. Разве затем мы сюда пришли, возделали землю, засеяли ее и ждем теперь урожая, чтобы чужие узнали и отняли у нас все? Разве затем трудились и трудимся мы все здесь?..

— Она не скажет! — уверенно заметил Пао. — Она ничего не знает.

— Я сказал ей, что мы засеяли для лекарства. Она поверила. Она будет верить!

— Она не скажет... Кому скажет! сюда никто не придет, а она сама никуда не ходит. Сюй понапрасну боится. Сюй понапрасну злой!

— Конечно! Совсем зря!..

Пао и Ван-Чжен закидали старика возражениями, а он отгрызался и сердито посматривал на них. Остальные, — Ли-Тян и Хун-Си-Сан, — молчали.

До самого ужина проспорили китайцы. До самого ужина перебранивались Пао и Ван-Чжен со стариком. А за ужином замолчали и в молчании поели Аграфенино варево.

Вместе с остальными в молчании поужинала и Аграфена. Она несколько раз порывалась что-то сказать, но сдерживалась и, пряча в глазах лукавые огоньки, украдкой поглядывала на мужиков.

И когда густой вечер приник к земле и сплошными черными тенями укрыл тальники, тропинку и зачернил холодное серебро воды, Аграфена ушла в свою куть и накрепко закрыла тонкую дверь.

Мак цвел... Солнце напоило пурпурные, розовые, лазурные, алые чашечки острым и туманящим зноем своим, и они источали неуловимый горький запах.

Вся полоска, тщательно возделанная китайцами, покрылась зыблющимся пестрым цветным покровом. Как блуждающие огни вспыхивали среди других цветков ярко алые. Как нежные бабочки вспархивали под ветром тонкие лепестки. Осы и шмели жадно кружились над ними, приникали к чашечкам цветков, пили нектар и, отяжелев, с протяжным жужжанием улетали с цветка на цветок.

Томящий июль прогревал землю и сушил растения. В синей выси неподвижно висели громадные неподвижные ослепительно-белые хлопья облаков. Цветы изнемогали от зноя, от жажды. Цветы острее гнали свой аромат.

Сюй-Мао-Ю поглядывал на небо и вздыхал. Урожай такой хороший, такой благодатный, а тут сушь стоит, засуха все может погубить. Хоть бы немного дождя!

Сюй-Мао-Ю всматривался в белые облака, в далекую высь бесплодного неба и про себя уговаривал богов смилостивиться и выжать с неприступных высот хоть немного влаги, хоть немного дождя. Хоть бы один дождливый день!

Он часто уходил в маковое поле, словно своим присутствием надеялся нагнать дождевые тучи. Выстаивая долго неподвижно на краю поля, он вглядывался вдаль, любовался мимоходом радужной игрою макового цветения, вздыхал, подымал лицо к небу и жмурил глаза. Он ждал, он терпеливо и настойчиво ждал появления тучи, с которой пришли бы, наконец, прохлада, влага, освобождение от зноя.