Сюй-Мао-Ю, отдохнув и выкурив трубку, рассказал компаньонам о делах. Он пожаловался на дороговизну всего необходимого, поругал крестьян, с которыми ему довелось встретиться и иметь дело, поохал на свои больные ноги и улегся отдыхать.

Но, видно, не все он рассказал до сна, так как, выспавшись и освежившись, он снова принялся толковать о деле.

— Надо в город ехать! — заявил он. — Кому-нибудь, у кого голова крепкая, кто счет умеет вести и кого не собьет ничей острый и болтливый язык, надо ехать в город! Есть там верные люди, с ними нужно договориться, перетолковать... Мак начнет скоро зреть, товар станет выходить. Товар не любит, когда нет на него готового купца... В городе есть купец, здесь есть товар, — вот и надо, что бы все было в порядке!

Все, выслушав старика, согласились, что, действительно, нужен во всем порядок, нужно кому-нибудь поехать в город. Пао, скорый на решения, сразу предложил:

— Пусть едет Сюй-Мао-Ю!

С Пао уже молча соглашались Ли-Тян и Хун-Си-Сан. Но Ван-Чжен скорбно улыбнулся и вздохнул:

— Нельзя натружать старые кости! Нельзя гонять старого Сюй-Мао-Ю всюду — и в деревню, и в город!.. Нет, это не годится!

Старик взглянул на Ван-Чжена и прикрыл глаза сморщенными темными веками.

— Конечно! — мотнул он головой. — Мне тяжело. Ой, как тяжело!.. Но я не отказываюсь. Я могу... Хотя, если Ван-Чжен согласится, то можно нам двум разделить между собою эту работу. Ван-Чжен учен и ловок в счете, а я крепок против краснобаев. Хорошо может, пожалуй, выйти, если мы отправимся в город оба, я и Ван-Чжен.

Теперь пытливо и внимательно посмотрел на старика Ван-Чжен и тоже полузакрыл глаза:

— Это, действительно, хорошо! — согласился он. Вслед за ним согласились с предложением Сюй-Мао-Ю и остальные.

Аграфена следила за разговором китайцев, ничего не понимая. Ее встревожила горячая беседа их, и она разозлилась:

— О чем вы это лопочите? Каку опять кумуху придумываете?.. Говорили бы по-людски, а то «фаны-ланы», «фаны-ланы»!.. Ничего не поймешь!..

— Фаны-ланы!.. — засмеялся Ван-Чжен. — Эго такая у нас нету! У нас слова свой. У тебя свой слова, у наши люди свой... Наша в город ходи: моя и старика. Дело мало-мало ходи!.. Наша городе купи мало-мало. Тебе купи гостинца. Палатока!

Упоминание о гостинце немного успокоило Аграфену. Она присмирела и перестала соваться в дела китайцев.

Но в то утро, когда оба, Ван-Чжен и Сюй-Мао-Ю, снаряженные в дорогу уходили из зимовья, она снова вскипела. Какая-то тревога закралась ей в сердце и она, скрывая ее и пряча в себе, сердито раскричалась:

— Вот уходите, а тут хоть бы собаку каку-ни-на-есть оставили!.. Эти-то, — она ткнула кулаком в сторону оставшихся китайцев, — дрыхнуть будут! Ничего не услышат!.. Черти желторожие, не могли собаку завести!..

Китайцам было непонятно раздражение Аграфены. Недоуменно переглянувшись и кинув несколько успокаивающих слов, они перестали обращать внимание на женщину.

Ван-Чжен и Сюй-Мао-Ю ушли.

В зимовье и вокруг него стало тише. Жизнь покатилась медленней и невозмутимей. И можно было бы в эти тихие, наполненные солнцем и животворящим теплом дни ясно и спокойно отдыхать, попрежнему в знойные часы плескаясь в речке, или бродя в сосняке. Но Аграфена перестала уходить далеко от жилья, перестала бродить в сосновом лесу. Она утратила спокойствие. Ей стали чудиться чужие, подозрительные звуки кругом. В каждом треске и шорохе ей мерещилась какая-то опасность. И, убегая от этой неведомой опасности, она старалась быть все время вместе с китайцами, черпая в их присутствии мужество и уверенность. Китайцам, особенно Пао, нравилось, что Аграфена стала бывать возле них почти целый день. Они сделались смелее и бесцеремонней с нею. Они начали поглядывать на нее многозначительней и ласковей. Иногда кто-нибудь из них пытался похлопать ее по спине, по бедрам. Порою они хватали ее за плечи и шутя тянули бороться. Даже молчаливый, с неверными, прячущимися глазами Хун-Си-Сан и тот осмелел и однажды обхватил Аграфену своими железными руками и сильно прижал ее к себе. Аграфена вырвалась и, краснея от злости и напряжения, набросилась на китайца с громкой и свирепой бранью. Но он нагло сверкнул зубами и остро усмехнулся.

И с этого дня Аграфена стала бояться Хун-Си-Сана.

Так случилось, что и среди своих, возле зимовья, среди китайцев, она тоже начала утрачивать спокойствие и стала побаиваться чего-то не только по ночам, но и днем. И она с возрастающей тоскою стала дожидаться возвращения Сюй-Мао-Ю и Ван-Чжена.

Теперь по ночам она часто слышала, как кто-то трогал скобку ее двери и старался тихо открыть ее. Она впивалась глазами в ночную тьму, приподымалась на локтях и слушала. А потом, когда за дверью замолкало и делалось совсем тихо, она прижималась головою к горячей подушке и злобно стискивала зубы:

— О, проклятущие!..

Однажды глухою ночью за стеной, у самой двери своей каморки она услыхала тихий шопот, сдержанный спор двух голосов. Она дернулась, вся подалась в сторону этого спора и, вслушавшись, узнала голоса Хун-Си-Сана и Пао.

В первое мгновенье ей показалось, что за дверью идет спор между двумя, из которых один пытался проникнуть к ней, а другой воспротивился этому, и она обрадовалась и даже улыбнулась в темноте. Но прислушавшись внимательней, она, не понимая слов, по бесстрастному, почти деловому тону тихого, сдержанного, опасливого разговора сообразила, что ошиблась. Она поняла, что там, по ту сторону тонкой дощатой перегородки сошлись и толкуют о чем-то не противники, не враги, а союзники и соумышленники. И наполняясь злобой и страхом, она не выдержала, она вскочила, в темноте протянула сжатые кулаки и закричала:

— Ли-Тян! Эй, спишь?!.

За перегородкой прошлепали торопливые шаги, продержалось мгновенное молчание. Лотом сонный, но встревоженный голос Ли-Тяна отозвался:

— Ты что киричи?

— Ничего... — сразу приходя в себя и успокаиваясь, ответила Аграфена. — Я так... Померещилось мне... Ничего, Ли-Тян!..

Ван-Чжен и Сюй-Мао-Ю, пробыв недолго в деревне, отправились на станцию и влезли в вагон. Поезд шел из Москвы, вагоны были переполнены пассажирами. Ван-Чжен и старик устроились на боковых местах и, притихнув, стали разглядывать своих спутников. Русские, чужие люди ехали по своим делам и громко разговаривали и весело смеялись. Русские, чужие люди недовольно поглядели на китайцев, устроившихся на своих местах, и затем перестали их замечать. И Ван-Чжен, и Сюй-Мао-Ю сжались, притихли и насупились.

Старик вздохнул и тихо сказал Ван-Чжену:

— Плохие люди. Плохо смотрят на китайцев... Злые люди.

Ван-Чжен наклонил голову и прищурил глаза:

— Да! Очень плохие!.. Они все, все такие. Мы для них, как собаки... Плевал бы я на них! Целый час... больше часу плевал бы я им в лицо!..

Поезд, покачиваясь и звеня, шел своей точно намеченной дорогой. В вагонах плелась обыдень вагонной, поездной жизни. Ван-Чжен украдкою смотрел на спутников, на пассажиров, слушал их говор и злился.

Но вот Ван-Чжен навострил уши. Он услыхал звуки родной речи. В соседнем отделении молодой голос произнес родные, китайские слова.

— Сюй! — встрепенулся Ван-Чжен. — Ты слышишь: наши!

Сюй-Мао-Ю вытянул шею в ту сторону, где слышались родные слова, и стал прислушиваться. Не было никакого сомнения — по-соседству помещались свои. Ван-Чжен и старик без всякого сговору торопливо юркнули в соседнее отделение вагона и увидели трех молодых китайцев, весело беседовавших о чем-то занимательном и важном. Гладко стриженные круглые головы склонились одна к другой и слегка покачивались от вагонной качки, от веселой беседы. Молодой смех изредка покрывал и сопровождал веселые слова.

Сюй-Мао-Ю прошел вперед Ван-Чжена и поклонился этим трем:

— Здравствуйте, юноши, так весело едущие своей счастливой дорогою!

— Здравствуйте, счастливцы! — повторил за ним Ван-Чжен.

Три головы поднялись, три лица враз повернулись в их сторону.