Я помню несколько таких проблем — серьезных проблем, не головоломок — в более старшем возрасте, когда мне было двенадцать или тринадцать лет; например, проблема происхождения жизни, оставленная открытой теорией Дарвина, или то, является ли жизнь просто химическим процессом (я склонялся к теории, что организмы — это пламя).

Мне кажется, что с этими проблемами неизбежно сталкивается каждый, кто когда-либо слышал о Дарвине, будь то взрослый или ребенок. Тот факт, что в связи с ними проводятся экспериментальные исследования, не делают их не-философ-скими. И менее всего следует нам провозглашать в приказном тоне, что философских проблем не существует или что они не-разрешаемы (хотя, возможно, они и разлагаемы на более простые задачи).

Мой собственный подход к таким проблемам в течение долгого времени оставался неизменным. Я никогда не допускал возможности, что какая-нибудь из проблем, беспокоивших меня, не была давно решена, и еще менее того, что она может оказаться новой. Я не сомневался, что люди вроде великого Вильгельма Оствальда, редактора журнала Das monistische Jahrhundert (т. е. «Век монизма»), знали все ответы. Мои трудности, полагал я, возникали всецело в силу ограниченности моего понимания.

Я помню первое обсуждение первого философского вопроса, которому суждено было стать решающим для моего интеллектуального развития. Вопрос возник из-за моего отрицания подхода, приписывающего важность словам и их смыслу (или их «истинному смыслу»).

Мне, должно быть, было около пятнадцати. Отец рекомендовал мне прочесть какие-то тома автобиографии Стриндберга. Я не помню, какой из отрывков побудил меня в разговоре с отцом раскритиковать то, что мне показалось обскурантистским в подходе Стриндберга: его попытку извлечь что-то важное из «истинного» смысла некоторых слов. Но я помню, что когда я пытался настаивать на своих возражениях, то был взволнован и даже шокирован тем, что мой отец не понимает, о чем я говорю. Вопрос казался мне ясным и становился для меня тем яснее, чем дольше мы его обсуждали. Когда мы оставили его поздно ночью, я понял, что мне не удалось оказать на отца почти никакого воздействия. В вопросе о важности между нами лежала настоящая пропасть. Я помню, как после этой дискуссии я пообещал себе никогда не забывать о принципе никогда не спорь о словах и их смыслах, потому что такие споры всегда лицемерны и неглубоки. Более того, я помню, что у меня не было сомнений в том, что этот простой принцип должен быть хорошо известен и общепринят; я подозревал, что и Стриндберг, и мой отец отставали от жизни в этих вопросах.

Много лет спустя я обнаружил, что был к ним несправедлив и что вера в важность смыслов слов, особенно определений, является почти всеобщей. Подход, который я позднее назвал «эссенциализмом», по-прежнему широко распространен, и чувство неудачи, которое я почувствовал тогда, будучи школьником, часто возвращалось ко мне и в более зрелые годы.

Впервые это чувство неудачи повторилось, когда я пытался прочесть кое-какие книги по философии из библиотеки моего отца. Вскоре я обнаружил, что подход Стриндберга и моего отца является достаточно универсальным. Это создавало для меня огромные трудности и внушало нелюбовь к философии. Мой отец предложил мне почитать Спинозу (возможно, в качестве лекарства). К сожалению, я начал не с его «Писем», а с «Этики» и «Основ философии Декарта», обе из которых были полны определений, которые казались мне произвольными, бессмысленными и проблематичными, если там вообще можно было отыскать какую-нибудь проблему. Это на всю жизнь привило мне нелюбовь к теоретизированию о Боге. (Теология, как я и сейчас полагаю, происходит от недостатка веры).

Кроме того, мне казалось, что сходство методов геометрии, самого моего любимого школьного предмета, с modo geometrico Спинозы было весьма поверхностным. С Кантом было по-другому. Несмотря на то, что «Критика» показалась мне очень трудной, я видел, что в ней говорится о реальных проблемах. Я помню, как после попытки прочесть (полагаю, с не очень большим пониманием, но точно с увлечением) Предисловие ко второму изданию «Критики» (в издании Бенно Эрдманна), я перевернул страницы и был поражен и озадачен странной конструкцией антиномий. Сути я не понял. Я не мог понять, что Кант (или любой другой человек) имеет в виду, когда говорит, что разум может себе противоречить. Тем не менее в таблице Первой Антиномии я видел, что речь идет о реальных проблемах; кроме того, из Предисловия я понял, что математики и физики должны понимать эти вещи.

Но здесь, кажется мне, я должен обратиться к вопросу, лежащему в основе того спора, воздействие которого на меня я так хорошо помню. Это вопрос, который до сих пор разделяет меня и моих современников. А поскольку вышло так, что он сыграл очень важную роль в моей зрелой жизни, я решил остановиться на нем более подробно, даже за счет длинного отступления.

Я называю это отступлением по двум причинам. Во-первых, формулировка моего анти-эссенциализма, приведенная в третьем абзаце настоящей главы, несомненно, несет на себе отпечаток позднейших размышлений. Во-вторых, потому что нижеследующие части настоящей главы посвящены не столько продолжению рассказа о моем интеллектуальном развитии (хотя и эта тема не будет здесь забыта), сколько обсуждению вопроса, прояснением которого я занимался всю жизнь.

Я не хочу, чтобы вы подумали, будто нижеследующая формулировка была у меня на уме, когда мне было пятнадцать лет, и все же теперь я не нахожу лучшего способа, чем этот, чтобы передать суть подхода, к которому я пришел во время разговора с отцом, упомянутого в прошлой главе.

Никогда не позволяй себе быть втянутым в серьезное обсуждение проблем^ касающихся слов и их смыслов. Всерьез должны обсуждаться только факты и утверждения о фактах: теории и гипотезы; проблемы, которые они решают, и проблемы, которые они ставят.

Ниже я буду ссылаться на эту часть совета самому себе как на мое анти-эссенциалистское заклинание. Не считая упоминания теорий и гипотез, которое является, скорее всего, продуктом гораздо более поздних размышлений, это заклинание довольно хорошо артикулирует чувства, которые я испытал глубоко внутри себя, когда обнаружил ловушку, расставленную нашим беспокойством и спорами по поводу слов и их смыслов. Как я думаю до сих пор, в этом и состоит самый верный путь к интеллектуальной гибели: в забвении реальных проблем во имя проблем вербальных.

Однако мои собственные мысли на эту тему долгое время отравлялись моей наивной, но стойкой верой в то, что все это должно быть хорошо известно, особенно философам, если только они идут в ногу со временем. Эта вера побудила меня позднее, когда я стал более серьезно читать книги по философии, попытаться отождествить мою проблему — относительной неважности слов — с какой-нибудь из стандартных философских проблем. Так я решил, что она тесно связана с классической проблемой универсалий. И хотя я довольно скоро осознал, что она не тождественна этой классической проблеме, я прилагал огромные усилия, чтобы рассматривать ее как разновидность классической проблемы. Это было ошибкой. Однако в результате я глубоко заинтересовался проблемой универсалий и ее историей; и вскоре я пришел к выводу, что за классической проблемой общих понятий и их смысла (значения или денотата) таится более глубокая и важная проблема всеобщих законов и их истинности, иначе говоря, проблема регулярностей.

Проблема универсалий до сих пор трактуется так, как если бы она была проблемой слов или использования языка; или проблемой сходства ситуаций и того, как они отражаются сходствами нашего лингвистического символизма. Однако мне представлялось очевидным, что это более общая проблема, что фундаментально это проблема сходного реагирования на биологически сходные ситуации. Поскольку все (или почти все) реакции с биологической точки зрения обладают ценностью предвосхищения, мы приходим к проблеме предвосхищения или ожидания, а затем — к проблеме адаптации к регулярностям.