На месте Козлика я давно бы выломала хороший ивовый прут и надавала кое-кому по заднице.
К тому же меня выводило из себя присутствие Пашки, при котором я должна была корчить комедию: Валерий Александрович, ваша светлость и так далее.
На следующий день после той памятной грозовой ночи Козлик выполол все лопухи на пустыре, после чего стал в бабушкиных глазах святым без всяких натяжек. Он взрыхлил землю граблями и посыпал ее белым речным песком. Ту же процедуру с песком он хотел было проделать во всем дворе, но бабушка Таня его отговорила. «Его и без того с горы нанесло, а на песке картошка плохо родит», — объяснила она.
Каждое утро Козлик выходил на пустырь и, стоя на краю обрыва, озирал безмятежные деревенские дали через допотопный, еще времен империалистической войны, полевой бинокль, который откопал в сарайчике среди хлама. Потом он делал несколько витков вокруг забора, раза три обходил по часовой стрелке дом, с довольным видом усаживался наконец на нижнюю ступеньку крыльца. Если в тот момент я испытывала к Козлику презрение, я советовала ему поставить капкан в туалете, переселиться в клетку с кроликами или что-нибудь еще в том же роде. Если же чувствовала, что обожаю его, то спешила в погреб за компотом.
Под руководством всезнающего Пашки мы вырыли картошку и, перебрав, разложили по ящикам в погребе. Козлик с самодовольным видом расхаживал по двору в одних плавках, играя своими окрепшими мускулами. Они с бабушкой вели бесконечные беседы на сельскохозяйственные темы. Причем бабушка всерьез советовалась с Козликом, нужно ли резать поросенка к ноябрьским праздникам или же потянуть до Рождества, а также где дешевле купить зерна для кур и стоит ли заводиться на следующий год с разведением кроликов. Вот какая «интеллектуальная» атмосфера царила у нас отныне за каждой трапезой. Бабушка Таня смотрела на Козлика с таким умильным восторгом, что мне казалось, она не сегодня завтра снимет со стены над своей кроватью икону Николая Угодника и повесит вместо нее портрет своего «Лексаныча».
— Ни секунды не думая, променял бы место своего унылого жительства на ваши гостеприимные и прекрасные края, — как-то заявил Козлик, уплетая за оба уха вареники с вишнями. — Виноградники развел бы, кроликов. Шкурка на базаре четвертной стоит, ранний виноград четыре рубля за килограмм. А главное — весь процесс на свежем воздухе проистекает. И плюс еще законом поощряется. Словом, полезно, выгодно, похвально.
Бабушка Таня, расслышавшая из всего монолога Козлика лишь фразу про базарные цены, согласно закивала головой, тем самым воодушевив на изложение остальных аспектов его доморощенной философии.
— А все остальное — мираж. Пустыня, над которой парит картинка роскошной жизни. Эх, Козлик, Козлик, хватит — напрыгался, намаялся в погоне за миражами. Пора на чистую лужайку. К ногам доброй наивной пастушки.
— У нас пастухи за сезон больше чем по полторы тысячи на нос огребают, — внесла свою лепту в застольную беседу бабушка Таня. — И еще их кормят-поят в каждом дворе. А что, пастуха нынче сыскать трудней, чем директора школы.
— Золотые слова, Татьяна Андреевна. Директора школы, говорите? Пошел бы с превеликим удовольствием. Кроликов можно в юннатском кружке разводить. Бескорыстно. В конце концов, что такое корысть, как не погоня за той фальшивой картинкой роскошной жизни? Мой батя почти полвека директором школы отбарабанил. Я весь в него — такой же душевный и бескомпромиссный.
Еще что-то в этом роде плел Козлик. Комедию перед бабушкой ломал.
Глаза у него при этом грустные были. А иной раз насмешливые. Он смотрел либо в свою тарелку, либо поверх моей головы, на плавную линию горизонта, которую взламывали верхушки высоких пирамидальных тополей степной лесопосадки.
Взрыхленный Козликом пустырь за забором начал зарастать девственно-пушистым ковром молодых лопушков, утром на посыпанных свежим песочком дорожках красовались лишь крестообразные отпечатки куриных лапок да мелкие узорчатые ямки кошачьих и собачьих следов.
С недавних пор Козлик стал рыбалить прямо возле двора, обеспечивая стол свежей рыбой. Бабушка Таня с официального «Лексаныч» перешла на умильные «кормилец и сынок».
Одним словом, любовь была в зените.
Неожиданно наша деревенская идиллия была нарушена появлением пышнотелой блондинки в сиреневом с бежевыми ромбиками платье.
Помню, я сидела на крыльце под сенью виноградных веток и чесала гребешком Каролину. Блондинка появилась со стороны реки. Она направлялась в сторону калитки, безжалостно топча своими острыми каблуками любовно взлелеянную Козликом плантацию лопухов. У нее была пунцовая физиономия и такая же, как у Козлика, адидасовская сумка на плече.
Бабушка Таня сидела за столом под грушей и лущила кукурузные початки. Над ее головой безмятежно шелестела густая темно-зеленая листва. Козлик, ассистируемый Пашкой, менял в доме электропроводку.
Блондинка оглянулась несколько раз на дом и зашагала прямиком в сторону бабушки.
— Агент Госстраха, — представилась она, села на табуретку напротив бабушки Тани и вытащила из сумки общую тетрадку.
Перед моим мысленным взором тут же возник зловещий образ агента страховой компании из недавно прочитанного французского детектива, который хладнокровно отправил на тот свет двух наивных монашек и разбитную владелицу цветочного магазина.
Бабушка высвободила из-под косынки левое ухо и, отложив в сторону кукурузный початок, придвинула свою табуретку к блондинке.
Откуда-то налетел порыв ветра, и листья груши громко зашелестели. В их шуме мне почудилось что-то зловещее. Главное же он мешал мне приобщиться к содержанию беседы за столом. Долетали лишь отдельные слова: поджог… удар молнии… кража… стечение трагических обстоятельств…
Это говорила блондинка.
Ее профиль с тяжелым двойным подбородком в ореоле волос ярко-лимонного цвета вызвал во мне какие-то смутные воспоминания.
…Я прогуливала Каролину на какой-то станции. Все окна нашего вагона зияли темнотой. Кроме одного в самом последнем от входа в купе. Мы с Каролиной совершали медленный моцион по платформе: туда, обратно, снова туда… Случайно я подняла глаза. Возле освещенного окна сидела, подперев кулаками подбородок, эта женщина с волосами ярко-лимонного цвета. Вдруг она обернулась — в дверь купе вошел мужчина. И тут же погас свет.
Я вспомнила, что тот мужчина был Козлик. Почему-то в то время я не придала этому эпизоду никакого значения, а потом и вовсе забыла про него.
Итак, мы все оказались в западне.
Глупая и доверчивая (это, похоже, у нас в крови) бабушка Таня, тугодум Пашка, который вряд ли сумеет поверить в то, что Козлик злодей, даже под дулом пистолета, и наконец окончательно прозревшая (увы, слишком поздно, поздно!) акселератка с куриными мозгами. То есть я.
И вместе со мной и из-за меня могут погибнуть двое совершенно безвинных людей.
Злодейка в сиреневом платье уже направлялась в сторону дома. За ней семенила бабушка Таня.
Я бросилась в дом и схватила висевшее на стене в коридоре ружье. Оно было тяжелое, холодное и вообще отвратительное на ощупь. Козлик, заслышав шум, побросал все дела и выскочил на веранду. Он и блондинка стояли друг против друга, а я целилась из ружья попеременно то в него, то в нее и все никак не могла нащупать на стволе ту важную деталь, которая называлась «курок».
Наверное, я все-таки нащупала его — не могло же ружье выстрелить само по себе? Меня больно ударило в грудь, раздался громкий визг. Потом все куда-то провалилось вместе со мной.
Капитан Апухтин собирался в отпуск. На его рабочем столе наконец, можно сказать, восторжествовал порядок.
Билет на самолет в кармане. Мать писала, что в этом году обещает быть замечательный урожай винограда, а значит, предстоит заняться виноделием. Вытащат они из сарайчика тяжелый, еще дедовских времен, пресс, он подремонтирует старую дубовую бочку, если, разумеется, она еще не окончательно сгнила, и через неделю из их двора потянет сладковатым духом набирающего с каждым днем свои натуральные виноградные градусы сусла.
