– Оставьте вы это, – художник показал на бутылку «Столичной», – может, с этим туда нельзя.

– Да вы что, милейший, – запротестовал Кузьмич, – оставить здесь это… Вы в своём уме? Или смерти хотите, совсем от радости бдительность потеряли. Ха! Это же в два счёта даже невооружённым взглядом трезвенника сразу вычисляется, сколько нас здесь было.

– Ну, смотрите, я предупреждал, – сказал Стародубцев.

И они поторопились шагнуть в загадочную зовущую неопределённость, с надеждой на спасение и с верой в русское «авось».

Дверь за ними закрылась и исчезла, будто её не было вовсе. Они прошли по коридору и оказались в сумерках слабо освещённого помещения. Кроме одиноко пустующей вешалки, стоящей в углу, и белой двери с позолоченной ручкой, здесь не имелось ничего. Над дверью светилось засиженное мухами зелёное пятно с ядовито-оранжевой надписью: «Служебный вход».

– Мухи! – нарушил тишину Кузьмич.

– При чём тут мухи? – переспросил Погодин.

– Как при чём?! Это же означает две вещи. Одна из них радует: здесь есть жизнь! Вторая же менее приятна, – продолжил истолковывать сомнительную примету Кузьмич, – теперь мы точно влипли!

– Послушаешь вас – и умом можно тронуться, куда ни кинься – кругом одни враги, – сказал Стародубцев.

Он подошёл к двери и подёргал за ручку. Дверь была заперта.

– Соблюдайте конспирацию, – хмурясь, предостерёг Кузьмич.

– Что за глупость? Может, мне ещё прикажете ветошью прикинуться и тухнуть в этом склепе? – возмутился Иван. – Нет уж, с меня хватит! – и он стал что есть силы стучать кулаком в дверь.

– Бога ради, успокойте своего друга, – обратился к Погодину Кузьмич.

– Как вы себе это представляете? – поинтересовался Семён.

Кузьмич, негодуя, показал на вешалку.

– Да вот, хоть бы ею. И раза так два-три успокойте.

Стародубцев резко повернулся и, сверля пальцем воздух в сторону слесаря, зашипел сквозь зубы:

– Вот! Вот она, классовая неприязнь. Мне надоели ваши дурацкие советы, меня тошнит от вашего идиотского толкования надуманных примет. И, более того, мне надоели вы сами.

– Третьим будешь? – вдруг раздался чей-то голос из тёмного угла.

– Что за чепуха? Каким это третьим? – в недоумении пробормотал Стародубцев, с тревогой всматриваясь в говорящую из угла темноту.

– Ну, если не хочешь быть третьим, будь тогда первым, – сказал тот же голос.

Недоумение художника было недолгим. Догадка занозой кольнула в сердце.

– Засада! – цепенея от страха, промолвил он.

Могильный холод пробрал Ивана до костей. В голове всё помутилось. Земля качнулась под ногами. Подоспевший Погодин едва успел подхватить его под руки.

– Прислоните его к стенке, – заботливо посоветовал тот же голос.

– Окружили, гады! – с горечью в голосе бросил Кузьмич.

Заслонив собой живописцев, он с криком «Но пасаран! Стреляй, сволочь!» – рванул на себе рубашку, и явил на свет, вытатуированных на груди, трёх синебородых отцов мирового пролетариата: Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Ленина.

И под косые взгляды столпов материализма в мрачный угол пушечным ядром просвистела бутылка «Столичной».

Из темноты не раздалось ни выстрела, сотрясающего стены, ни крика, разрывающего воздух, лишь в сторону запасного выхода, по стене, скользнула тень. Но, налетев на застывшую глыбу силуэта, впечатанную в стену тенью Кузьмича, она отвалилась куском отсыревшей штукатурки и шлёпнулась на пол.

В происходящее невозможно было поверить. Этого просто не могло быть, но это было. Казалось, ещё мгновение и для них откроется какая-то великая тайна.

– Креста на вас нет, – рассеивая надежды, пробулькала жидкая кучка извести, источая запах «Столичной».

– Вот тебе и «Диалектика», вот тебе и «Исторический материализм», – прошептал Кузьмич, осенив себя крестным знамением.

Вдруг распластанная субстанция оторвалась от пола и повисла в воздухе. Затем она стала вращаться всё быстрее и быстрее. Бешеный волчок заструился ярким светом, забрезжил всполохами огненных искр. И прямо на глазах у заворожённых беглецов из него, как чёрт из табакерки, появился вполне приличный гражданин приятной наружности, ростом выше среднего, с копной седых волос и с хитрым прищуром голубых глаз.

– Эйнштейн! – крякнул изумлённый Кузьмич.

– Вы кто? – осведомился у седовласого явления, усомнившийся в домыслах слесаря Погодин.

– Ангел! – ответил гражданин белозубой улыбкой.

– А где перья? – недоверчиво спросил Кузьмич.

– Крылья, – уточнил Семён, имевший более точное представление о библейской тематике.

– Крылья – это атавизм. И не святым духом я питаюсь, а пью и ем, нужду справляю. В общем, ничто мирское мне не чуждо. Ещё вопросы будут?

– Так что же, значит, мы уже того? – спросил полуживой Стародубцев.

– Не того… – Ангел закатил глаза, – а этого, – он покрутил пальцем у виска, – от страха совсем голову потеряли. Я тут было с предложением к вашей троице: не ломать дверь, а по очереди пройти в зал. А вы сразу «сволочь», да и бутылкой зачем швырять?

– Извиняемся, но вы тоже хороши. Ваше предложение прозвучало как построение на эшафот, – отпарировал Погодин.

– Что же делать, если у вас, у людей, всё по очереди, да по записи на каждом шагу. Да и в традициях всё на троих. – Ангел покосился на осколки «Столичной».

– Где мы, милейший? Растолкуйте нам, грешным, – взмолился Стародубцев.

– В галерее изобразительных искусств. Картина вашего коллеги стала тысячным пополнением коллекции. Её автор, – Ангел указал на Погодина, – и все вы являетесь почётными гостями выставки.

– Выходит, исчезнувший портрет – дело ваших рук? Тогда как же насчёт восьмой заповеди – «Не укради», или в вашем департаменте её не чтут? – спросил Семён.

– Не делайте поспешных выводов. Тот человек, посетивший вашу мастерскую и заказавший свой портрет, как и собиратель коллекции, одно лицо – это граф Сен-Жермен. Картина была им оплачена, все условия выполнены. С обеих сторон должников нет.

– Как? Не может этого быть. Неужели это был сам граф Сен-Жермен? Сюрприз за сюрпризом! – Погодин развёл руками. – Удивили так удивили. Я уж, признаться, был уверен, что этого мистика давно упокоила земля.

– Отнюдь нет. До тех пор, пока она вертится, он будет встречать на ней рассвет за рассветом. Так что сюрпризы только начинаются, – заверил Ангел.

– Коль всё так славно складывается, то скажите, уважаемый, в вашей галерее буфет имеется? – осведомился Кузьмич.

Ангел невозмутимо посмотрел на слесаря:

– Низко летаете! У нас трапезная, а не общепит.

– А водка у вас в разлив или в таре подаётся? – не унимался Кузьмич.

– Как пожелаете! Наливайте и пейте. Своя рука – владыка, – развеял сомнения Ангел.

– Что же вы раньше-то молчали, товарищ?! – с облегчением вздохнул слесарь. – Собственно, что мы здесь топчемся? По коням!

– Нет! И ещё раз нет! С меня хватит! – возразил Стародубцев. – Вы уж как знаете, а я домой и только домой. Незамедлительно! Снотворного, в постель – и забыться.

– Что ж, пусть будет по-вашему, – сказал Ангел. – Ну а вы, Семён Данилович, что решили?

– Извольте удивлять дальше, – ответил художник.

– Тогда вначале откушать в трапезной, или сразу в картинный зал променад совершить?

– Пожалуй, второе, – пожелал Семён.

– Это правильный выбор, – согласился Ангел и, посмотрев на Стародубцева, добавил: – Каждый выбирает дорогу себе сам.

– Вот и чудненько, правильно мыслите, как реалист, – вмешался Кузьмич, обращаясь к Ивану. – Вам лучше пить капли и соблюдать постельный режим. С вашей впечатлительностью даже третьим быть чревато, не то что первым. Да-с!

– А-а-ап! – скомандовал Ангел и щёлкнул пальцами. Стародубцев перевернулся в воздухе и в мгновение ока исчез.