– Класс! – с восхищением бросил Кузьмич. – Разрешите пожать вам руку, товарищ.

– За что такая честь? – удивился Ангел.

– Такого кульбита я ещё не видел, цирк просто отдыхает.

– Пустяки, займёмся более приятными делами. – Ангел открыл служебный вход. – Милости прошу или как говорят – добро пожаловать!

После того, как Иван Стародубцев был отправлен поправить пошатнувшееся здоровье, Семён Погодин, не раздумывая ни минуты, направился в картинную галерею. Слесарь же с Ангелом проследовали в трапезную.

В центре огромного зала стоял большой овальный стол, буквально ломившийся от изобилия разнообразных яств. Кузьмич сконфуженно помялся от такого эшафота чревоугодия, и сфокусировал блуждающий взгляд на графинчике с водкой.

– Водка «Монастырская» – чистейшая, как слеза, вкус подобен райскому нектару, – отрекомендовал её качества Ангел. – Наливайте и пейте себе, без всяких церемоний.

– Понял, – ответил Кузьмич, принимая предложение как руководство к действию.

Налив себе до краёв хрустальную рюмку, слесарь медленно оглядел через неё просившийся в рот ароматный «натюрморт» разврата.

– Чтоб я так жил! – вдохновенно произнёс он, пуская при этом предательскую слюну. И уже было собрался приговорить налитое к употреблению внутрь, как увиденное им передёрнуло всё его существо. Ангел цедил водку мелкими глотками. При этом морщился и давился, будто это был не райский нектар, а вонючая касторка.

– Что ты её мучаешь?! – возмутился Кузьмич.

Ангел оторвался от рюмки и непонимающе захлопал глазами.

– Этот продукт требует мгновенной атаки, а не осады. Только сокрушительный залп до полного уничтожения. Смотри! – выпалил Кузьмич, и одним уверенным жестом лихо опрокинул содержимое рюмки себе в рот.

– Здорово! – восхитился Ангел.

– Это ещё что, так – баловство, – заскромничал слесарь. – Вот у меня в семнадцатом году ротный был, так тот пил так пил, одно загляденье – просто песня. Пил так, будто на врагов хаживал, до полного уничтожения. Жаль, погиб, когда в семнадцатом Зимний брали. Понимаешь, мальца пожалел, не дал юнкера на штыки поднять. А он ему вместо «спасибо» – пулю в живот всадил. Так, даже умирая, ротный матросикам наказал, чтобы они его не кончали, а налили ему водки. И чтобы эта белогвардейская сволочь вместо ружья лучше стакан научилась держать. Словом, геройский был человек! – Кузьмич смахнул слезу. – Давай выпьем ещё по одной, чтобы между первой и второй пуля не просвистела, – предложил он.

Ангел понимающе кивнул и налил себе половину рюмки, что не ускользнуло от внимания слесаря и задело его душевные струны.

– Нет, нет и ещё раз нет! – возмутился он содеянным. – Рюмку надобно наливать до краёв, дабы жизнь была полной и богатой, и выпивать обязательно до дна, до последней капли. Этим ты выражаешь уважение как к гостю, так и к хозяину, и то, что не держишь на них никакого зла.

Они разлили по полной. Чокнулись, и, не оставляя времени для пули, дружно выпили всё до единой капли одним глотком.

Кузьмич побродил взглядом по столу, но теряясь в выборе закуски, так ни на чём конкретном и не остановился.

– Ты закусывай, закусывай, – подбодрил Ангел, видя замешательство слесаря. – Вот, рекомендую витамины «а ля натюрель»… – Он пододвинул к нему вазу с овощами и фруктами.

Кузьмич вяло заживал выпитое листом зелёного салата.

– Вот у тебя всё на столе есть, глаза разбегаются, но всё-таки чего-то не хватает.

– Это чего у меня-то не хватает? – обиженно спросил Ангел.

– Ну как её?.. – Слесарь защёлкал пальцами, но, так и не вспомнив, махнул рукой. – Ладно, потом скажу, – уверил он.

– Может, что не так? – забеспокоился Ангел. – Ты скажи или, может, попросить о чём желаешь?

– Теперь давай выпьем за то, чтобы между второй и третьей вражеский штык не пролез, – выдал Кузьмич.

Они сомкнули рюмки, не оставляя шанса и штыку.

– Вот никто нас, мужиков, не понимает, – слесарь ударил себя в грудь кулаком, – а ведь когда мы пьём, мы как щит. Ни одна интервенция нам не страшна. Ничто не просвистит, ничто не пролезет, – заключил он.

– А птица пролетит? – спросил Ангел.

– Птица – это символ мира, пускай себе летает, – пояснил Кузьмич.

– А ангел?

– И ангел тоже пусть летает, а самолёт ни-ни! – Слесарь врезал ребром ладони по столу. – Нельзя! Не допустим, чтобы он бороздил наши небесные просторы. Дадим отпор! Альберт, дадим там всяким разным отпор?

– Дадим! – поддержал Ангел.

И они дали отпор, закусив на сей раз малосольным огурчиком. Кузьмич пристально посмотрел на Ангела.

– Опять что-то не так? – забеспокоился Ангел под прицельным взглядом слесаря.

– Ты не обижаешься, что я тебя Альбертом зову, а то кто вас, ангелов, знает? Затаишь ещё на меня обиду, а я ведь от чистого сердца: что думаю, то и говорю. Понимаешь?! Уж очень ты похож на великого физика. Ну, прямо как две капли воды.

– Да зови меня как хочешь, только самолётом не называй!

– Святой… – с восхищением прошептал Кузьмич. – А давай выпьем на брудершафт – будешь мне братом, а я – тебе.

Предложение слесаря было встречено с пониманием. Они выпили, обнялись и троекратно облобызались в щёки.

– Добрый ты, Альберт, от смерти нас спас. Не открой нам дверь в галерею, то был бы всем капут, – слесарь провёл большим пальцем по горлу, – стенки не миновать. Вот скажи мне, брат, у нас русское гостеприимство, а у вас какое – ангельское?

– Да, – согласился Ангел, – но, смотря, опять же, кому. Достойным – «Да», а недостойным – «Но пасран».

– «Но пасаран», – поправил Кузьмич, – как это ты правильно сказал, аж дух захватывает. Раньше-то я думал, что только два гостеприимства есть: сыр в мышеловке, да наше – русское.

– Как это понять? – заинтересовался Ангел.

– Первое – оно и без слов понятно: халявы за «спасибо» не бывает, – начал объяснять слесарь, – второе же просто, как теорема Ферма, лежит в загадке русской души. Мы гостям всегда рады, а если гости ещё и свои в доску, то и подавно. Распахнётся душа, как меха гармошки, запоёт, понесётся в рай. Всё на стол мечи, до последнего огурца, ничегошеньки не жаль. Ну а если уж нет ничего, то с себя рубаху последнюю отдашь. Короче, полное радушие и понимание. Соображаешь? Потому что каждая хорошая пьянка, она, брат, как последняя.

– Слушай, брат Кузьмич, – Ангел хлопнул его по плечу, – а сделай мне такую же татуировку, как у тебя.

– Понравилась? – расплылся в улыбке Кузьмич.

– Ещё бы. Впечатляет!

– Конечно, сделаю, брат Альберт, – согласился слесарь. Но после недолгого раздумья развёл руками: – Извини, нельзя. Ты же вроде как лицо духовного звания, из лагеря идеалистов будешь, а не материалистов, – рассудил он.

– Да, – с сожалением согласился Ангел, – нельзя.

– Знаешь, я тебе другую наколку сделаю, да такую, что все ахнут. – Кузьмич, почёсывая затылок, задумался.

– Какую? Какую? – оживился Ангел.

– Отца, сына и Святого Духа! – выдал счастливый Кузьмич.

– Да ты что! – всплеснул руками изумлённый Ангел. Затем он, схватив одной рукой пустую тарелку, стал обмахивать себя ею, как веером, другой рукой схватил графин с водой и сделал большой глоток, недопитое же вылил себе на голову. – Ну ты, брат, даёшь! – наконец выдохнул он, мгновенно трезвея. – И как ты себе это представляешь? Ты хоть знаешь, какие они?

– Догадываюсь! Наверное, такие же, как и те, что тут изображены, – слесарь ударил себя в грудь кулаком, – но только вид не в профиль, а анфас. Ну а если я ошибаюсь, Погодин поможет, он у нас всё знает. Да и ты, если что, подскажешь!

– Нельзя! – сник Ангел.

– Почему? – спросил раздосадованный Кузьмич.

– Грешно, другие ангелы за подхалима сочтут. Решат ещё, что я лизоблюд.

– Как это у вас всё не по-людски, у нас за такой «натюрморт» тебя как борца за идею сочтут. Ладно, ты главное духом не падай, нельзя так нельзя. Ну, тогда я тебе тельняшку свою на память подарю. Я в ней в семнадцатом на Зимний хаживал.