О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное завещание, которое, судя по всему, оставил дядя Мэтт, но его содержание тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда свет юпитеров, наконец, озарил и меня, история про дядюшку Мэтта уже была мертвее, чем он сам. На шестой день после убийства даже «Дейли-ньюс» больше не могла написать о нем ничего нового.

Когда я покинул библиотеку с распухшей от сведений записной книжкой, было пять часов — разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.

Я был на Сорок третьей улице, к западу от Десятой авеню, и решил, что пуститься в путь на своих двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно, пешком я мог добраться до места назначения быстрее, чем на транспорте. Передвигаясь неспешным шагом, я покрыл расстояние за двадцать пять минут, причем никто ни разу не выстрелил в меня.

Еще в библиотеке я принял решение вернуться в квартиру Герти, чтобы, возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в голову, что похитители наверняка выбьют из Герти сведения о моем местонахождении и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня там. Тогда я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и я отбросил ее. Пожить у друга? Но у меня очень мало друзей, и они слишком дороги мне, чтобы впутывать кого-нибудь из них в дело о похищении и покушении на убийство. Не говоря уже о том, что лишь одному богу ведомо, могу ли я им доверять.

Короче, оставалось только одно место, в которое я мог пойти: к себе домой. В свою квартиру. Разумеется, никто не подумает, что я отправлюсь к родным пенатам, и едва ли меня станут искать там. А значит, дома я буду в ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой точке земного шара. И уж наверняка там мне будет гораздо удобнее: я смогу переодеться, выспаться на собственной кровати, снова начать вести ту жизнь, которая хотя бы отдаленно напоминает привычную.

Вот как рассуждал я, не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но все равно, чем ближе подбирался я к нашему кварталу, тем менее охотно передвигались мои ноги; плечи поникли, в крестце начался легкий зуд, спина делалась все согбеннее. Я поймал себя на том, что заглядываю в машины, стоящие у бордюра, и шарахаюсь от проезжающих мимо. Тогда я начал таращиться на лица встречных прохожих или пригибаться, прикрывая голову рукой, но, как выяснилось, ни в том, ни в другом случае не выказал себя блистательным тактиком, поскольку оставлял за спиной длинные шеренги застывших от изумления пешеходов, которые подолгу смотрели мне вслед. В итоге, вопреки моим расчетам, мне не удалось проскользнуть домой незамеченным.

Тем не менее, до нашего здания я добрался без приключений. Вошел в подъезд и увидел, что мой почтовый ящик ломится от посланий. Именно ломится: письма торчали из щели, как дротики из мишени. Когда я открыл маленький замочек, дверца распахнулась с громким «пух», и из ящика хлынул стремительный поток писем, которые мгновенно усеяли весь пол.

Я набил письмами карманы пиджака, взял пачку в левую руку и стал подниматься по лестнице. Когда я добрался до площадки второго этажа, открылась дверь, и появился Уилкинс. Мы посмотрели друг другу в глаза впервые с тех пор, как Герти вышвырнула его вместе с чемоданом из моей квартиры. Уилкинс поднял заляпанную чернилами руку, наставил на меня сухой синий палец и ледяным голосом произнес:

— Ну, погодите!

После чего захлопнул дверь.

Я немного постоял на площадке. Мне хотелось постучаться к нему и как-то наладить отношения. В конце концов, я был обязан извиниться перед Уилкинсом.

Пусть этот человек заблуждался, но я не мог сказать о нем ни одного дурного слова. И если я был опасно близок к тому, чтобы разделить его заблуждение, мне следовало пенять на себя, а вовсе не на него. К тому же, теперь у меня много денег, гораздо больше, чем я в состоянии потратить, так почему бы не вложить малость в издание романа Уилкинса, независимо от того, насколько он провальный?

Но сейчас мне было не до этого. Я пообещал себе, что непременно поговорю с Уилкинсом, как только мои злоключения останутся в прошлом, миновал его дверь, поднялся на третий этаж и вошел в свою квартиру.

Из моего кресла катапультировалась неимоверно рыжая девица в очках с блестящей черепаховой оправой, преимущественно желтом клетчатом костюме и туфельках на высоких каблучках. Сияя улыбкой, она распростерла руки и ринулась ко мне с криком:

— Дорогой! Я здесь, и мой ответ — да!!!

Ответ? Но я даже не знал, на какой вопрос. Проворно увернувшись от объятий, я забежал за диван, очутился на безопасном расстоянии от девицы и спросил:

— Ну, что на сей раз? Что все это значит?

Девица развернулась, будто бык, который норовит боднуть плащ матадора, и приподнялась на цыпочки.

— Дорогой, неужели ты меня не узнаешь? — воскликнула она, не опуская рук. — Неужели я так изменилась?

То ли в ее облике и впрямь было нечто смутно знакомое, то ли опять заработало старое доброе внушение, которому я был столь подвержен. Во всяком случае, чтобы не дать маху, я произнес:

— Мадам, я вижу вас впервые в жизни. Соблаговолите объяснить, что вы здесь делаете.

— Дорогой! Это же я, Шарлин!

— Шарлин? — Я прищурился, силясь прогнать туман. В школьные годы я действительно знавал одну Шарлин, щуплую робкую девочку, с которой мне удалось какое-то время поддерживать тесные отношения, мечтательное бесплотное существо, втемяшившее себе в голову, что хочет стать поэтессой.

Большинство одноклассников звало ее Эмили Дикинсон, и она воспринимала это как похвалу.

— Шарлин Кестер! — вскричало это растительное чудище, сообщив мне таким образом полное имя той давешней хрупкой девочки болезненного вида.

— Вы? — От изумления я даже наставил на нее палец. — Вы — Эмили Дикинсон?

— Ага, вспомнил! — Она так обрадовалась, что снова ринулась на меня, растопырив руки, словно изображала летающую крепость Б-52. Лишь благодаря ловкости ног я сумел переместиться и обежать вокруг дивана, чтобы остаться под его защитой.

— Минутку! Минутку! — закричал я, поднимая руки, будто регулировщик уличного движения.

К моему удивлению, она остановилась. Подавшись вперед и изготовившись к новому наскоку, Эмили Дикинсон спросила:

— В чем дело, дорогой? Я здесь, я твоя, я отвечаю — ДА. Бери же меня, чего ты ждешь?

— Отвечаете? — эхом откликнулся я. — На что отвечаете?

— На твое письмо! — вскричала она. — На то прекрасное, дивно трогательное письмо!

— Какое письмо? Я сроду вам не писал.

— Письмо из лагеря! Я знаю, поверь мне, я знаю, как давно это было, но ты сам просил не спешить и дать ответ, лишь когда я буду полностью уверена. И вот это время пришло. Мой ответ — ДА!

Моя пустая голова до отказа наполнилась недоумением.

— Из лагеря?

— Бойскаутский лагерь! — воскликнула она, и мгновение спустя безумное выражение на ее лице сменилось какой-то другой, гораздо более суровой миной.

Девица холодно спросила:

— Надеюсь, ты не собираешься открещиваться от этого письма?

И тут я вспомнил. Тем летом мне было пятнадцать, и я провел две недели в бойскаутском лагере — едва ли не самые страшные две недели в моей жизни.

Из всего моего лагерного снаряжения уцелел только мокасин на левую ногу, да и тот остался без тесемок. Как раз на тот год и пришлась моя дружба с Шарлин Кестер. И вот, в припадке отчаяния, я послал ей из лагеря письмо. Да, было дело. Но что именно я ей написал? Этого я вспомнить не мог.

И уж подавно не мог понять, почему шестнадцать лет спустя Шарлин (неужели эта ярко размалеванная бегемотиха — и впрямь Шарлин?) ни с того ни с сего решила ответить на мое древнее письмо.

Разве что прослышала о наследстве? Так-так-тааааааак…