— Это совсем особенные следы, — сказал генеральный консул.

— Это сапоги с железными подковами, — ответил статский советник. — Нечто подобное тому, что носят мужики.

Ночью они разглядели всю обувь, выставленную для чистки в коридор, и нашли пару сапог с железными подковами: они принадлежали страховому агенту Андерсону.

Никогда ещё две старые ищейки не были так поражены. Но оба были возмущены до глубины души. В течение утра они сделали несколько небольших намёков агенту и не пощадили и легкомысленную фру от легких уколов.

— Под вашими окнами ночью кто-то был, — сказал статский советник.

— Да, — сказал также генеральный консул, — как раз под вашими окнами.

— Что вы говорите? — ответила фру, — уж не воры ли?

— Среднего роста мужчина, лет тридцати, в тёмном платье. В сапогах с железными подковами, какие носят крестьяне.

— Я не решусь больше там спать, — сказала фру. И она не спала там больше.

Днём фру нигде нельзя было найти. За обеденным столом её место стояло пустое. Рядом с ним было другое пустое место: врача страхового общества. Но где же они? Где они могут быть? — спрашивал каждый. Агент же страхового общества кусал свои усы и на вид был твёрд, как заговорщик. Его физиономия не сделалась мягче и тогда, когда хозяйка попросила его в свой кабинет и сообщила ему, что ночью видели, как он в окно уходил из комнаты фру Андерсон.

— Ну, так что же? — сказал Андерсон.

— Господин директор должен уехать, — сказала хозяйка. — Ничего подобного я у себя не могу допустить.

Андерсон пробормотал:

— Что я был у неё и должен теперь уехать — это ещё не худшее.

— Я послала за экипажем для вас.

— Но худшее то, что они уехали, — добавил Андерсон. — Не можете ли вы мне сказать, по крайней мере, куда они уехали?

— В этом я не могу вам служить, — ответила хозяйка.

Андерсон продолжал говорить с самим собой.

— Я давно уже их подозревал. Но я надеялся, что она сдержится в чужом месте.

— Мне думается, что это вы не могли сдержать себя.

Андерсон начал раздражаться и ответил:

— Я же должен был ходить к ней, чтоб приводить в порядок бумаги, я должен был подписывать полисы. Разве вы не понимаете этого?

— Какое вам дело до её полисов? Чужой дамы?

— Она? Чужая дама? Она же моя жена.

— Ваша жена? — проговорила хозяйка недоверчиво.

— Она моя жена! — закричал агент Андерсон. — Мне не удавалось здесь сделать дело, тогда я выписал её. А она взяла да и уехала с доктором. Они меня надули, они забрали с собою все деньги.

Тогда хозяйка замолкла на целую минуту, раздумывая об этом. У неё всё ещё оставалось кое-какое подозрение.

— Собственную жену можно ведь посещать и днем, — сказала она в виде лёгкой попытки.

— А разве нельзя посещать собственную жену и ночью? — спросил Андерсон с горечью.

И вот над всем отелем разразился удар; все мужчины чувствовали себя одураченными хитрой фру. Агент Андерсон выкладывал одну бумагу за другой и доказывал, что фру действительно была его женой, в этом не оставалось больше никаких сомнений; застраховывая половину отеля, они действовали сообща. Лев Оксенштанд с удовольствием бы уничтожил свою страховку, но он должен был молчать из-за злополучной телеграммы. Статский советник Адами и генеральный консул тоже угрожали Андерсону.

— Пожалуйста! — ответил Андерсон. — Вы застраховались у меня, полисы сохраняют силу, моя подпись сделала их действительными.

Агенту Андерсону не пришлось покинуть отель так спешно, как первоначально от него потребовали. Все мужчины осуждали такой способ ведения дел, где женою пользовались как посредницей, но зато дамы взяли сторону агента и принялись устраивать ему более сносную жизнь, выражая своё широкое сочувствие. Вне себя от радости, что опасная фру исчезла, они всячески утешали агента в его несчастье:

— Она ещё вернется. Она ещё научится считать вас единственньм в целом свете. Так, по крайней мере, у меня с моим мужем.

Фру Трампе, красавица, которую надул темноглазый врач страхового общества, объявила, что и у неё с её мужем точь-в-точь так же, но всё же он для неё единственный во всём мире.

У агента Андерсона была своя особая манера горевать.

— Ну, разумеется, она вернется, — говорил он. — Я её жду, так как у неё есть сноровка страховать людей. Но если она ещё раз убежит с премиями, то она будет слишком для меня дорога.

Три недели спустя от сбежавшей жены было получено письмо, в котором говорилось, что теперь она на коленях стоит у порога своего мужа. «А о докторе ты меня не спрашивай, — писала она, — так как он уехал на всю жизнь».

Агент Андерсон сказал невольно;

— Ну, что, не говорил я разве, что она вернётся! Но пусть она только сделает это еще раз и заберёт с собою деньги, я о ней тогда заявлю!

Агент Андерсон поехал домой.

В тот же вечер фру Трампе, красавица, ходила и ломала руки не от чего больше, как от здоровья. У нея было довольно времени, чтоб забыть доктора и вернуть свое расположение льву Оксенштанду. А так как и лев Оксенштанд, в свою очередь, стал снова совершенно бодрым от деревенского и морского воздуха, то они и утешались друг другом, как никогда раньше.

Он обхватил её талию и сказал:

— Теперь вам не удастся больше увернуться от моей вечной любви!

На что она улыбнулась и прошептала: «Ласковой летней порой!» — и уже не отстраняла его.

Статскому советнику Адами не было другого выхода, как прибегнуть опять к фру Мильде. Исключительно. Но фру хорошо ему отомстила за то, что он в своём безумии хотел быть только её братом: два вечера подряд она выслушивала лишь поэтического генерального консула. И только на третий вечер она сказала: «Попробуем!», и восстановила со статским советником мир.

Я служил кондуктором на конке в Чикаго.

Сначала меня командировали на Галстедскую линию, тяга на ней была конная, и рейсы совершались от центра города до самых боен. Во время ночных очередей нам, кондукторам, бывало много безпокойства, потому что ночью по этой линии проезжало пропасть всякого тёмного люда. Нам не позволялось наезжать и давить народ, потому что трамвайная компания должна была в таких случаях уплачивать крупные суммы пострадавшим и их семьям. У меня же, например, не было даже револьвера, так что большею частью приходилось полагаться на собственное счастье. Впрочем, редко бываешь совсем уже безоружным: у меня на тормозе была ручка, которая снималась в одну секунду и могла сослужить отличную службу. Но воспользоваться ею мне пришлось всего один раз.

В 1886 году, на Рождестве, я простоял все ночи на своем вагоне, и ничего не случилось. Раз ввалилась целая толпа ирландцев с боен и целиком заполнила мой вагон. Они были пьяны, размахивали бутылками, громко пели и отказывались платить, хотя мы уже тронулись.

— И без того целый год мы платим компании по пяти центов утром и вечером, — говорили они, — а теперь Рождество, и мы не желаем больше платить.

Соображение это было не лишено оснований, но я не смел пропустить их безплатно, из страха перед шпионами, которые состояли на службе у компании и должны были следить за честностью кондукторов.

В вагон вошёл констебль. Он простоял несколько минут, сказал два-три слова насчёт Рождества и погоды, потом соскочил, видя, что вагон и без того битком набит.

Я отлично знал, что, скажи я хоть слово констеблю, все пассажиры моментально уплатили бы свои пять центов. Но я промолчал.

— Почему вы на нас не пожаловались? — спросил один.

— Счёл лишним, — ответил я, — я имею дело с джентльменами.

Некоторые пассажиры стали надо мною издеваться, но нашлись двое, которые заступились за меня и уговорили остальных заплатить.

К следующему Рождеству я попал на Коттеджную линию. Это была большая перемена. Я ездил теперь в поезде из двух, а иногда и трех вагонов, двигавшихся по подземному кабелю. Публика в этой части города была чистая, и я должен был собирать свои центы в перчатках. Но зато здесь не приходилось переживать никаких волнений, и скоро надоедало смотреть на эту дачную публику и слушать её.