– Не помогает яд, дядя, не берет он щенка царицыного! – в голос зарыдал Никитка Качалов и треснул здоровенными кулаками по столешнице (опрокинулась изрядная ендова с медом). – Оську Волохова, Василискиного ублюдка, гада, своими руками удавлю! Это он все провалил, козел! А еще божился: «Мы-де с маманей к царице да царевичу в покои вхожи, до тела их доступ имеем, что хотим учиним»…
Битяговский вдруг вскинулся, словно сам ужаленный ядовитой змеей, и с силой хлопнул себя ладонью по лбу:
– Оська Волохов!!! Вот он-то и нужен!
– Я и говорю, дядя, давай Оське за лжи его ребра переломаем…
– Заткнись! – оборвал его дьяк, быстро трезвея. – Оську, пока я не скажу, тронуть не моги. Он за нас смертоубийство царицыного щенка устроит. Без всяких ядов и гадюк – под горло его, щенка царицыного, ножиком!
– Как, ножиком, батяня? Ночью? Тайно? – просияв, спросил Данилка.
– Зачем ночью? Днем, прямо посередь двора, прилюдно! – разгораясь своим новым замыслом. – Царевич, сказывают, в тычку играть любит, ножик али свайку[15] в цель кидать… Вот пусть Оська Волохов с ним и сыграет – кормилицын сын как-никак, ему у малого вера есть. Пущай, играючи, спросит: «У тебя, государь, новое ожерельице али старое?», али что еще, чтоб щенок башку-то поднял. А как изловчится, так и ножиком щенка под горло! Мы после скажем, что у царевича падучая приключилась и он сам на земле бился да горлом на свайку напоролся… И так три раза подряд, а лучше – шесть!
– Не поверят людишки здешние… – усомнился Качалов.
– Пусть не верят, главное, что в грамоте все честь по чести прописано будет, – пояснил дураку дьяк. – Пришлет боярин Борис Федорович служилых да чиновных людей на следствие, поверь, на дыбе во все, что угодно, поверят! И видоки нужные найдутся. Оська тот же…
– Батя, а коли забздит Оська щенка царицыного острым пырнуть? – предположил Данилка. – Оська хвастун, да трус, каких мало…
Битяговский встал, прошелся по горнице, словно в задумчивости. Потом доверительно обнял сына за плечи и, уколов бородою, с перегаром зашептал ему в волосатое ухо:
– Ты уж, сынок, сам расстарайся, чтоб не забздел Оська! За ручку белую его возьми, ножик вложи, отведи куда следует да надоумь, что с ним, бесталанным, будет, коли неслух нам. Вот, Микитка тебе поможет, видишь, башкой кивает уже…
– Я не киваю!!! Боюсь я, побьют нас углицкие…
– Не боись… – Битяговский вдруг резко обернулся и хлестко, словно кистенем, отмахнул Качалова под вздох кулаком.
– Бы… ык!.. – только выхрипел тот, страшно выкатив глаза, сверзся со скамьи на пол и стал обильно блевать.
Битяговский-сын, оторопев, уставился на скорую расправу, вытаращась не хуже извивающегося на полу Качалова.
– Теперь разумеете, дружинушка моя немудрящая, что у меня с неслухами бывает? – вкрадчиво провещал Битяговский-отец, – Не таращись, Данилка, окривеешь, – и для верности несильно ткнул сына в око толстым крепким пальцем, тот завыл. – Вам бы не того бояться, что углицкие вас то ли побьют, то ли нет. Бояться вам надо меня: я ведь еще немало опричных забавок в ратях покойного Малюты Лукьяныча Скуратова-Бельского выучил!
– Боюсь, батя, только не бей больше! – простонал Данилка, ощупывая быстро распухавший глаз. – Только что ежели это не царевич, а другой малец будет?! Оська Волохов говорит, они все время меняются!
– Один, другой, какая разница?! Кому Бог судил, тот и сдохнет! – раздраженно бросил дьяк. – Нагие нипочем не докажут, что это не царевич зарезался! Сами в своей паутине и запутаются! Нам что – только бы волю боярина Годунова сполнить да в Москву отписать, что преставился-де малолетний Дмитрий Иваныч. Слово письменное за государственной печатью у нас поважней над человеком будет! Кто правды-то дознаваться станет? Чай на Руси живем…
Самборский замок, 1604 год
Пан Ежи Мнишек вел с «московским господарчиком» бесконечный торг. Делили еще не отвоеванную у Годунова Россию: причем Димитру этот торг был, похоже, противен, а пану Мнишеку доставлял редкое удовольствие. Свою помощь претенденту на престол Московии Мнишек оценивал дорого: в случае удачи Димитр должен был передать Мнишекам, то бишь будущей невесте, панне Марианне, Новгород и Псков, а своим сторонникам в Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли. Пан Ежи требовал выплатить ему миллион польских злотых. «Государский сын» соглашался – и, пожалуй, нарочито охотно. Эта излишняя готовность идти на поводу у Мнишеков и Вишневецких смущала многоопытного пана Ежи. Старый лис нутром чуял: Димитр не так-то прост. Пожалуй, из всего обещанного он с удовольствием выполнит только одну вещь: женится на панне Марианне. Приглянулась ему Марыся – это правда, а остальное – в воле Божией.
Своими подозрениями пан Ежи поделился с духовником – пробстом[16] Самборского костела бернардинцев Франтишеком Помасским. Пробст пригласил «московского господарчика» на мессу: Димитр пришел. Смиренно сидел на скамье вместе с остальной паствой и даже крестился не по-гречески, а по-католически, всеми перстами. Принял от святого отца в дар четки и покорно выслушал, как надо читать молитву на розарии. Рядом с «государским сыном» сидела панна Марианна и помогала Димитру понимать службу. Пан Франтишек был удивлен: этот схизматик не выказывал никакого отвращения к Матери Католической церкви и даже обмолвился, что все христиане – братья и он, мол, никогда не понимал, почему христианские церкви враждуют между собой. Последние слова заставили святого отца подозревать, что принц Димитр тайно принял унию.
– Думаю я, пан Ежи, что ваш гость – униат… – сказал священник в приватной беседе со своим духовным сыном.
– Возможно, – согласился пан Ежи, – наш молодой господарчик немало странствовал по Украйне и Литве, а в землях сих хватает сторонников унии. Правда, князь Адам Вишневецкий, который, как вам известно, сочувствует схизматикам, уверял меня, однако, что принц Димитр – греческой веры…
– Пусть панна Марианна узнает, какой он веры на самом деле. Ни вам, ни даже мне, смиренному слуге Божьему, он никогда не скажет правды. Этот юноша слишком легко со всем соглашается… Наверное, потому, что при первом удобном случае откажется от своих обещаний. Но едва ли он откажется от любви. Только вашей дочери он сможет открыться…
Вскоре после беседы с духовником пан Ежи дал соответствующие наставления Марине. Но он выбрал плохую союзницу: Марыся готова была узнать правду о Димитре, но не собиралась выдавать эту правду родителям. Она уже заключила с Димитром негласный союз: унию между Рыцарем и его Дамой. Рыцарь должен быть верен Даме, но и Дама никогда не предаст Рыцаря. А в том, что сын тирана Ивана на самом деле Рыцарь, Марина не сомневалась. Димитр был так пылок и красноречив, таким одухотворенным казалось его лицо – и даже в те мгновения, когда черты принца искажала глубокая тоска.
– Ах, панна Марианна, я привык быть чужим на этом свете… Всем, всему… – говорил ей Димитр. – В детстве я очень любил своего названого брата Ивана, но его убили вместо меня. Когда меня тайно, ночью, увезли из Углича, я плакал и выл от горя великого. Словно волчонок малый. Тихонько выл, про себя, чтоб не услыхали люди. Громко я опосля плакал – в дому у друга нашего доброго, аглицкого дохтура. Служанка его Элизабет меня утешала, жалела даже.
– Как звали этого лекаря, мой принц?
– Я не помню, панна Марианна… Но с той поры я лишился дома. Только чужие дома у меня были. И дома Божьи – монастыри.
– Как все случилось тогда, на берегах вашей реки Волги, в старинном городе Углич?
Марина и Димитр разговаривали поздним вечером, в тенистом саду Самборского замка. Панна сидела на любимой скамейке, а Рыцарь – прямо на земле, у ее ног. Ей все время хотелось положить ему руку на голову, провести рукой по волосам, нежно-нежно, как бы приглаживая их. И Димитр вопросительно заглядывал ей в лицо снизу вверх – словно ждал этого прикосновения.
