Что государь Федор Иванович искренне любит своего младшего братика Митеньку, сомневаться не приходилось. То пряников медовых пожалует с царского стола, то виноградов-ягод, проложенных в корзинах опилками, чтоб не прели, то игрушек пришлет затейливых, немецкой работы… Однако последний дурачок на паперти знал: царь-батюшка умом некрепок, сердцем робок, да нраву слишком тихого, словно не царь, а чернец. Всем царский шурин боярин Борис Годунов заправляет с сестрою своею царицею Ириной Федоровной.

Ирина не беременела долго, а теперь вот ребенка ждет. Да только какой приплод от хилого царя Федора будет? Ребенок слабым родится, да и проживет, видно, недолго… А кому тогда престол московский перейдет, как не царевичу Димитрию Иоанновичу? Так-то оно так, да коварный Годунов не дремлет. Недавно странная немощь с царицей Марьей приключилась: волосы у нее стали выпадать, с лица она спала, горемычная… Нагие не знали, что и делать, да друг нелицемерный Жеромка Горсей помог: зелье какое-то дал, царица и поправилась.

Сэр Джером Горсей, управляющий конторой англицкой Московской компании, на родине, где его фамилия произносилась как «Хорси», носил рыцарские шпоры. Однако в сановитой боярской Московии никто не поверил бы, что торговыми делами может заниматься человек высокого происхождения, – шпоры пришлось снять. Звал он себя попросту – «гостем», купцом и действительно поставлял вечно воевавшим с кем-то московитам порох, оружие огненного боя и «белое»[7], медь, а заодно и любимые сладкие заморские вина и всякие тонкие вещицы для услаждения вкуса к роскоши. Дядья и братья Нагие догадывались, что их закадычный друг Еремка Горший занят на Москве и тайными делами совсем иного рода. Однако так уж повелось у служилых людей: «Свою службу справляй, а в чужую не мешайся». По крайней мере, пока видимого ущерба московским государям от услужливого и вездесущего англичанина воочию видно не было. А что тайно – то Бог ведает, не человеки!

Старый всезнайка дьяк Андрей Щелкалов, тот открыто почитал «гостя Еремея Ульянова Горшего» доверенным лицом королевы Елизаветы и пуще того – соглядатаем этой проницательной рыжеволосой бабы в короне. Англичане с недавних пор слишком настоятельно дознавались про русские городки на Белом море, и прежде всего про Архангельск. Свежа была еще память про то, как в лете от Христа 1553-м милостиво принят был на Москве Грозным царем мореход Ричард Ченслор, которого пригнало ветрами куда-то к Николо-Корельской обители.

Царь-батюшка Иоанн Васильевич приказал дружить с Англией и даже аглицких невест себе выбирал (и это при живой-то жене Марье Федоровне!). Вот дьяк Щелкалов и решил помалкивать, а сомнения свои по поводу ловкого «Еремея Ульянова» поведал только Борису Федоровичу Годунову. Когда пришел к власти хилый царь Феодор Иоаннович, далекий от всех земных дел, Годунов сначала был благосклонен к Горсею. Но потом «лорд Борис Федорович», как называл царского шурина Горсей, узнал о тайных и явных сношениях английского посланника с Польшей и отправил «Еремея Ульянова» подальше от Москвы, в Ярославль. Но от Ярославля до Углича – дорога недальняя, вот и приклеился аглицкий гость к семейству Нагих и особенно сошелся с Афанасием Федоровичем.

Горсей пожаловался Нагим, что на Москве его хотели отравить. Сам он чудом избежал лютой смерти, но его повар, дворецкий и слуга погибли от яда в страшных мучениях. У слуги, Агация Даскера, двадцать нарывов и болячек на теле открылось, а сам сэр Джером спасся только потому, что хорошо разбирался в противоядиях и даже имел при себе склянку знаменитого венецианского териака.

– Yes, my lord, – говорил сэр Джером Афанасию Федоровичу Нагому, – Бог чудом сохранил меня, хоть я и готовился отдать ему my poor soul – мой худой душа!

– Эх, друг Джером, – с тяжелым вздохом отвечал Нагой, – как бы и наши души на Божий суд не призвали! Злодей Бориска силен в ядах: говорят, царя Иоанна Васильевича он со сподручником своим, князем Бельским, отравил. Что ему жизнь невинного дитяти, сестры моей бедной или нас, многогрешных…

– Смерть злой tsar Ivan спасла вашу sister Mary… – возразил сэр Горсей. – Благодарите за это smart… умний Борис Федорович Hodunow!

– Нынче иной расклад, друг Джером, – сердито молвил Нагой. – Нынче вор Бориска нашу семью извести хочет! Помоги нам, лекарь, коли какие тайные средства от ядов знаешь… Подготовиться надобно. На явное злодейство Годунов пока не решится, а от тайного поберечься хочу!

Афанасий Федорович Нагой звал закадычного друга Горсея лекарем: уж больно хорошо Жеромка в снадобьях разбирался, словно бабка-ведунья. Горсей раньше других сильных людей обхаживал да царю Иоанну Грозному аглицких невест сватал. Это при живой-то брюхатой жене, царице Марье! Но, помог Господь, родила царица Марья Грозному сына. Тут-то аглицкие невесты все на нет сошли. Не занадобились больше. Одна, Гамильтониха, уже до Москвы добиралась, да в Польше и остановилась. Настигло ее в пути известие о смерти Грозного. Скончался душегуб как раз перед тем, как новгородских волхвов хотел в кипятке сварить. Не дались ему волхвы на съеденье! Крепко в баньке попарился, в шахматы с Годуновым играл, а потом взял – и помер.

Царица Марья как про то узнала, завыла в голос – это уж как вдове подобает. А в душе обрадовалась – Грозный все грозился собачкам своим жену скормить, да не успел. Она-то, горемычная, уже из терема не выходила, лютой смерти ждала, дите свое горькими слезами обливала и каждый раз, как собачью брехню слышала, в испуге крестилась. Думала, зашьют ее в мешок, как архиепископа Псковского и Новгородского Леонида, дядю покойной царской полюбовницы Натальи Коростовой, да и отдадут собакам. Архиепископ Леонид за племянницу заступиться хотел, чтобы не отдавали ее царю на поругание. Царь и Марью грозился в мешок зашить, да не успел, помер…

Царствия ему Небесного Марья не желала, знала наверняка – в аду будет душегубец, в котле огромном кипеть с подручным своим Малютой Скуратовым да с псами верными – опричниками! А коль им один котел тесен будет, так в аду, чай, и другие найдутся! Чертям и второй недолго поставить!

Боярышню Марью Нагую приневолили за безумного царя идти. Любила она молодого и красивого боярина, и сосватали их уже, да перед свадьбой Грозный, сластолюбец этот, чтоб его в аду черти на углях жарили, про красоту Марьину прознал. Дядя Афанасий Федорович тоже «помог», племянницу царю расхваливал, к богатству великому да к царскому доверию рвался. И отец не спас дочь родную, коршуну старому на поругание отдал. Грозный к той поре шесть жен замучил, а полюбовниц – без числа. Привели к нему Машу, поставили перед стариком безумным, словно рабыню, чарку ему заставили поднести.

Иван был сух, желт, жилист и согбен, одет во все черное, словно монах-черноризец, и за монашеский же посох цеплялась его крепкая, чуть подрагивавшая рука. В щелястом зловонном рту редко торчали желтые зубы – старик стариком! Только глаза горели зло, молодо и страшно – словно два индийских камня-карбункула. Государь хищно впился взглядом в лицо Маше, и она почувствовала, что этот взгляд проникает глубже ее побледневших румяных щечек и лазоревых глазок – в самую глубину ее немудрящих девичьих мыслей! Потом взгляд карбункулов стал сальным и бесстыдно уперся и в ее высокую грудь, опять же без труда проникнув под тугой парчовый летник и даже под нижнюю рубаху…

Но Бог смилостивился над Машей, и когда царь протянул к ней свою цепкую когтистую длань, она, даже не вскрикнув от ужаса, закатила глаза и как подкошенная рухнула на пол. Пока отец с дядей поднимали сомлевшую красавицу, Грозный уже все решил. «В Кремль ее свезите, в палаты мои, – сказал деловито, словно о купленном мешке красного товара. – Была вашей, теперь моей будет».