— Севаста действительно почтила меня своею беседой, божественный владыко; я даже удостоился слышать сладкозвучное пение и пленительную игру ее. Но я ничего не заметил… Августейшая была весьма весела… Она говорила — как хорошо ей жить здесь, во дворце, — сравнивала свою жизнь с лугом, покрытым цветами… — не краснея сочинял Пселл.

Царь слушал внимательно; он поднял голову и вытер слезы.

— Так она была весела… — пробормотал он, — а мне говорили, что она все грустит в последнее время. Но ты — философ, — ты глубже читаешь в людских сердцах, и я охотно верю твоим наблюдениям. Однако, эти обмороки и слабость пугают меня… Странная болезнь…

— Не наговоренное ли это? — шепнул Склир. — У севасты, сестры моей, так много завистников…

— Кто знает, — сказал царь. — Василий, надо, чтобы патриарх отслужил завтра молебен о здравии твоей сестры. Потом сходи посоветоваться с астрологами и звездочетами… что скажут гороскопы? Еще недавно было такое счастливое сочетание звезд… Да — и главное: я не доверяю ее врачу, я хочу, чтобы ее лечил мой врач. Следи также за тем, чтобы он непременно выпивал всякого зелья, которое он ей прописывает. Распорядись этим. Мне сегодня с утра все огорчения, — продолжал Мономах, обращаясь к Пселлу и Лихуду. — Во время прогулки ко мне подошел какой-то оборванец, бросился на землю, плакал. Он говорил, что пришел из далекой провинции, что его разорили мои чиновники. Я призвал тебя, Лихуд, чтобы ты мне сказал, что это неправда.

— Государь, — ответил ему Лихуд, — это дело следует рассмотреть. Быть может, этот человек и прав… В столь сложном домостроительстве, как твое государство, всегда может что-либо испортиться.

— Рассмотри, Константин, это дело и покарай виновных. А этого оборванца все-таки подержи в тюрьме: он слишком громко кричал на улице, что у нас нет правосудия, что их обижают сборщики податей…

— Зачем ты слушал этого мерзавца? — вставил свое слово Пселл. — Оставь его гнить в тюрьме за его бессовестную ложь. Ты — царь, заступник бедных; ты поощряешь хороших и караешь злых; ты ввел в государстве правосудие и справедливость; ты не позволяешь сборщикам податей брать незаконные поборы или судьям судить не по закону. Будь жив Гезиод, он вынужден был бы изменить свой порядок: он должен был бы сказать, что сперва был медный век, потом серебряный, а теперь наступил золотой…

Мономах самодовольно улыбнулся и одобрительно потрепал философа по плечу. Но он вспомнил про болезнь Склирены, и снова морщины легли на его чело.

— Василий, — сказал он протостратору, — пойдем со мной; я хочу тебе дать иерусалимской земли. Пускай августейшая велит зашить в ладанку и носит на шее.

Он рукой сделал Пселлу и Лихуду знак, что они могут идти, и сам отправился вместе с Василием Склиром за иерусалимскою землей.

Проходя по пустым залам дворца, министр и ученый сперва молчали.

— У меня есть предчувствие, — заговорил наконец Лихуд, — что этот проситель сказал царю правду. Мне подали за последнее время множество жалоб на сборщиков податей в двух провинциях. Все это сильно меня тревожит.

— Не мне учить тебя, — сказал Пселл, — но мне кажется, ты должен принять меры, чтобы слух об этом не дошел до царя. Гораздо лучше, когда высшие не ведают всех наших мелочных забот и пребывают в уверенности, что все идет прекраснее, чем когда-либо… А между тем ты найдешь способ помочь беде.

Лихуд поморщился и, кажется, хотел возразить. Досадливо махнув рукой, он отвечал, однако, лишь на последние слова Пселла.

— Не знаю, найду ли… Я думаю, легче будет совсем сбросить с себя эту обузу — попроситься в отставку.

— Что ты? — с ужасом воскликнул философ, — как можно. На тебя вся надежда, ты — великая польза ромеев, ты — наше утешение…

— Что же делать?!. — продолжал министр. — Империя расшатана; набеги варваров, войны и внутренние смуты ее изнурили. Эдикты и новеллы напрасно силятся поддержать правосудие — оно падает. Мы горды, мы презираем варваров, а готовы с унижением купить у них мир или союз. А внутри — лихоимство, незаконные поборы… государственные должности продаются, как овощи на рынке.

Лихуд махнул рукой.

— Да и может ли это быть иначе, — понизя голос прибавил он, — когда у царя на уме одни забавы: любовные утехи, шуты да пиры, да сказочные постройки, вроде Манганского монастыря св. Георгия. Казна пуста. А какие реки золота протекли через руки севасты Склирены!

— Да, — почти шепотом подтвердил Пселл, — я плакал, видя, что так растрачиваются казенные деньги, и так как я люблю отечество, я стыжусь своего царя.

И долго еще продолжался разговор в этом духе.

Вечером Мономах отправился к императрице.

В ее опочивальне царил полумрак; она сидела в кресле и внимательно слушала монахиню, которая в нескольких шагах от нее, стоя у аналоя, читала из жития святых. Два-три светильника и восковая свеча у аналоя тускло освещали большую комнату.

— Мы после дочитаем, — сказала Зоя монахине, когда ей доложили, что император идет. — Подожди в Гармонии. Я позову тебя.

Она встала, приветствуя вошедшего царя. Константин, видимо, был не в духе; он коротко отвечал на приветствие жены и, сурово сдвинув седые брови, сел около нее.

— Ты застаешь меня за обычным субботним занятием, — сказала Зоя, — я недавно вернулась из церкви и слушала чтение.

Он безучастно поглядел на нее и ничего не ответил.

— Ты не забыл, конечно, — снова начала царица, помолчав несколько мгновений, — завтра назначен большой выход в Великую церковь. После обедни будет молебен пред иконой Богоматери Одигитрии, которую ты отправляешь в дар жениху твоей дочери. Царевна уже предупреждена, что ей следует участвовать в выходе.

— Послы уезжают после завтра, — промолвил царь.

— Я буду весьма рада, когда этот брак наконец состоится, — заметила Зоя.

Мономах с раздражением махнул рукой.

— Ах, все хлопоты, заботы… все надоело мне.

— Ваше величество невеселы сегодня, — с иронией молвила старуха.

— Ты знаешь сама, чем я расстроен, — сухо ответил он.

— Конечно, — продолжала Зоя, — государственные дела нелегки.

— Меня заботит здоровье Склирены, — перебил он с нескрываемою досадой.

— А!.. — с притворным удивлением протянула царица.

Они замолкли.

— Разве ты не слыхала про ее болезнь? — спросил Мономах.

— Да, мне сдается, что слышала… — прищуриваясь сказала старуха. — Но у меня нет времени заниматься всякими пустяками и сплетнями. Ведь, кажется, врач говорил, что нет ничего опасного.

Наплыв негодования душил Константина.

— Так ты думаешь, нет ничего опасного? — с искривившеюся улыбкой проговорил он.

Она поглядела на мужа, как бы стараясь найти причину его волнения, и затем равнодушно отвернулась.

— Я ничего не знаю; это врач говорил, — холодно сказала она.

— Врач говорил!.. — со злобой повторил царь. — Уж не приходил ли он к тебе совещаться о лекарствах для больной?

Зоя рассмеялась бездушным смехом.

— Так вот что… — презрительно вымолвила она, — ты, кажется, думаешь, что я отравляю севасту?

Царь с негодованием поднял голову.

— Я знаю тебя и считаю способною на все…

Она остановила его властным движением руки.

— Успокойся, — с пренебрежением сказала она, — если бы мне было надо, я бы это сделала четыре года назад, когда выходила за тебя замуж.

Ядовитая усмешка скользнула по ее лицу.

— А я думала напротив, — продолжала она, — что эта болезнь — дело твоих рук и удивлялась такому припадку запоздалой ревности.

Царь глядел на нее, недоумевая.

— Запоздалой — потому что герой уезжает послезавтра, — пояснила Зоя.

— Какой герой? — с возрастающим недоумением спросил Константин.

— Ты, кажется, хочешь меня уверить, что тебе ничего неизвестно про басню всего города — про любовь твоей севасты к спафарию Глебу?

Несколько мгновений император сидел неподвижно и потом вдруг, как ужаленный, вскочил с места.