Один из истоков этого социализма до 1848 года лежал в интерпретации, многие из авторов интерпретировали гегелевскую философию по-своему. Для Белинского и Бакунина — хотя и по разному — это кажется было объяснение курса индивидуальных человеческих жизней, а не самой истории. «Метафизика разума и воли» как метко назвал это Анненков в своем замечательном эссе «Замечательное десятилетие 1838-1848». Мельчайшие детали частной жизни — любви, ненависти, вкусов, антипатий — казались симптомами и в каком-то смысле откровениями «Идеи». Эта метафизика философии имела очевидный религиозный характер. Частично это было взято из предшествующих русских мыслителей, которые пытались применить к индивидуальным человеческим судьбам сложную мифологию масонства и гностического мистицизма, которые преобладали в русских ложах. В каком-то смысле это был обновленный пиетизм. «Способ понимания целей и задач жизни, ею усвоенный, заключал в себе много фантастичного элемента, но, конечно, стоял неизмеримо выше того грубого способа их представления, который царствовал у большинства современников.» (Анненков «Замечательное десятилетие 1838-1848».) Такое исследование совести, которое было сделано с глазами обращенными к гегелевской «Идее», помогло сформировать интеллектуалов, которые в 40-х принесли первый духовный расцвет после декабристов.
Такое очень личное применение гегельянства привело к важному результату. С некоторыми исключениями (в основном, конечно, защита абсолютизма Белинским и Бакуниным), интеллектуалы хотели отказаться от слов «прекрасные души» и гамлетовских сомнений. Теперь они взглянули на реальность внутри себя. Они пытались пройти духовное обновление и занять позицию независимую от власти в рассмотрении этических отношений интеллектуалов к народу; они не пытались применить философию истории к народам, группам и классам. Короче, они предпочитали «метафизику разума и воли» «метафизике политике», которая была так популярна у левых гегельянцев в Германии и Польше.
Французский социализм начала 19-го века, который очень тесно был связан с проблемам психологии и морали (смотрите например Фурье и Леру), естественно удовлетворял их. Романы Жорж Санд представляют собой связь между французами и русскими. Мы можем проследить ассимиляцию французских утопических идей с ранних обсуждений в группе Белинского в Санкт-Петербурге до кружка Петрашевского. Эти идеи впитались людьми, которые в основном искали правду, которая бы направляла их жизни. Они оставили работу по созданию философии истории, которая должна была включить Россию, славянофилам ( тем самым консервативным последователям немецкой философии).
Хотя Белинский принимал участие в социалистическом движении, он также был настоящим психологом с пророческим прозрением в темы, которые могли содействовать плодотворным дискуссиям среди читателей и расширить интеллектуальную полемику. Как и Бакунин, он полагался на свои инстинкты, защищал творческую страсть, и искал во французском социализме и за его пределами способы развить русскую интеллигенцию. Его современники восхищались серьезностью его работы, безжалостной логикой, которой он подвергал свои идеи, процесс, который во многих других писателях угрожал превратиться в игру или теологические спекуляции. Для него, как говорил Герцен: «Les vérités, les résultats n'étaient ni des abstractions, ni des jeux d'esprit, mais des questions de vie ou de mort».
Но для Герцена социализм означал возвращение к идеям своей молодости, продолжение и критика своего раннего ученичества у Сен-Симона. Опять, как и десять лет назад, он не смог полностью принять французские книги, которые он так жадно читал.
Конечно, сенсимонисты и фурьеристы дали самые важные предсказания будущего, но чего-то не хватало. Фурье, несмотря на колоссальный фундамент, ужасно прозаичен, слишком озабочен мелкими деталями. К счастья, его последователи заменили его работы своими. Последователи Сен-Симона уничтожили своего учителя. Люди останутся апатичными, пока пророчества будут излагаться таким образом. Коммунизм, конечно, ближе к массам, но на данный момент кажется больше отрицанием, штормовое облако заряженное громами, которое как и суд Божий, уничтожит нашу абсурдную социальную систему, если человек не покается.
Под коммунизмом, конечно, Герцен имел в виду наследие Бабефа и швейцарского коммунистического движения возглавляемого Вейтлингом. «Места из его писаний, приведенные комиссией, красноречивы и сильны...слова Вейтлинга иногда поднимаются до апостольской проповеди; прекрасно определяют они свое отношение к либералам. Есть нелепости (например, теория воровства), но есть зато резкая истина.» (из дневников Герцена 4 Ноября 1843 http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0400.shtml ) Связь Бакунина с этим движением заставила Герцена еще тщательнее исследовать его. Но предсказаний Вейтлинга было недостаточно.
Коммунизм был проблемой, а не решением. Только в социализме был ответ коммунистическому отрицанию. Поэтому социальный анализ Консидерана сильно интересовал его. Его «Разбор современности превосходен, становится страшно и стыдно.» (из дневников Герцена 17 Июня 1844 http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0400.shtml ) Но из всех социалистических писателей, именно Прудон привлек его наибольшее внимание. В своем дневнике он пишет:
«Наконец, я достал брошюру Прудона "О собственности". Прекрасное произведение, не токмо не ниже, но выше того, что говорили и писали о ней. Разумеется, для думавших об этих предметах, для страдавших над подобными социальными вопросами главный тезис его не нов; но развитие превосходно, метко, сильно, остро и проникнуто огнем. Он совершенно отрицает собственность и признает владение индивидуальное, и это не яичный взгляд, а вывод логический и строгий, которым он развивает невозможность, преступность, нелепость права собственности и необходимость владения.» (из дневников Герцена 3 декабря 1844 http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0400.shtml )
Годом позже он читает «De la création de l'ordre dans l'humanité» Прудона - «человека, который написал о собственности». Чтение этой книги вернуло ему его основные сомнения во всем современном французском социалистическом движении. Оно ему казалось отдельными фрагментами какой-то будущей социалистической доктрины или собрание материалов какой-то возможной творческой работы, а не системы, которая может противостоять атаке и критике. Его исследование немецкой философии и размышления о Гегеле и Фейербахе ясно показало ему непосредственность - «niaiserie» - в этих французских писателях. «Сквозь это надобно пробиться, надобно это принять за дурную привычку, которую мы терпим в талантливом человеке, и идти далее» (из дневников Герцена 28 февраля 1845
http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0400.shtml )
Общие мысли Герцена о французском социализме представляют большой интерес. Начиная с коммунистической традиции и видя в ней отрицание существующего общества, требование, которое было близко сердцам масс, но не являлось решением, он искал ответ в работах тех писателей, которое наиболее полно анализировали общество. Таким образом он все с большей определенностью двигался в сторону прудонизма и начал судить его критически в свете своего собственного опыта и своих собственных философских идей.
Вооруженный этим, он обратил свое внимание на современную ситуацию в России. Он больше не находил возможным продолжать изучать эпоху Петра Великого или продолжать оценивать заново функцию государства в истории цивилизации его страны. Он сконцентрировался все больше на крестьянах и на жизни русских людей.
Они привлекли его внимания из-за планов реформ, которые рассматривались правительством. Правда это были очень осторожные планы, но впервые со времен непримиримой реакции, которая последовала после восстания декабристов, официально рассматривался вопрос крепостничества. У Герцена не было иллюзий. «Замечателен циркуляр министра внутренних дел, объявляющий, что в этом указе (который давно был ожидаем) ничего нового нет, что он относится к желающим и чтоб не смели подразумевать иной смысл, мнимое освобождение крестьян etc., etc. Ne réveillez pas le chat qui dort! {Не будите спящего кота! (франц.).}» (из дневников Герцена 15 апреля 1842 http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0400.shtml )
