Все эти обвинения против «певчих революции», «профессиональных революционеров» и тех, кто хотел бы вернуться в прошлое имеют все тот же тон неумолимости и также безжалостны как был он безжалостен к себе.

Демократы «Монтаньяры» 1848 года казались ему самым убедительным примером того, что случается, когда внутренняя гильотина отказывается работать. Они думали, что являются республиканцами, а на самом деле просто следовали традициям монархического Государства. Они думали, что являются атеистами, но на самом деле являлись жрецами их собственной выдуманной религии и рабами устаревших символов. Они думали, что являются революционерами, а на самом деле были всего лишь консерваторами.

«Республика - так, как они ее понимают, - отвлеченная и неудобоисполнимая мысль, плод теоретических дум, апотеоза существующего государственного порядка, преображение того, что есть; их республика -- последняя мечта, поэтический бред старого мира. В этом бреду есть и пророчество, но пророчество, относящееся к жизни за гробом, к жизни будущего века.» (http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0430.shtml А.И. Герцен «Письма с того берега» 1851)

Представленные так ясно и прямолинейно эти идеи не могли не иметь глубокого влияния на все движение русского народничества, так подозрительно относящееся ко всем общим демократическим идеям, так легко реагирующее на индивидуальные мотивы для бунта против Государства и поэтому инстинктивно противящиеся якобинской традиции.

В свете этой критики, его собственные политические идеалы не были разъяснены.

«Правительство — это не цель, а необходимость; не священное учереждение, обслуживаемое Левитами, а банк, канцелярия дел страны» (перевод с английского переводчика) Другими словами, максимум свободы, минимум наполеоновской централизации. Это туда, куда привела его революция.

Но Герцен был убежден, что достигнуть Республики можно лишь после «революционной диктатуры, которая не изобретет новый гражданский код или создаст новый порядок, а разрушит все остатки монархизма в коммуне, Отдел, Трибунал и Армию. Он сорвет маски со всех участников старого режима, сорвет с них одежды, их форму и эполеты, все символы власти, которые управляют людьми с такой силой.»  (перевод с английского переводчика)

Теперь этот бунт принял точное социальное содержание. Также как и поражение 15-го Мая не заставило его потерять веру в революцию, которая превзойдет якобинцев, так и июньские дни лишь подтвердили его веру в социализм. В этом смысле, даже его критика традиционных форм нашла свое историческое оправдание. Он видел как была жива религия якобинцев в 1793 году, когда они знали чего хотели. Их последователи были однако в неопределенности, за их республикой стоял социализм.

«Режимы во Франции и других европейских государствах не соответствуют их лозунгам свободы, равенства и братства. Любая настоящая реализация этих идей означает отрицает современной европейской жизни и будет означать ее разрушение.» (перевод с английского переводчика)

Можно сожалеть о дворянстве, можно жалеть старый мир, но он приговорен, потому что уже достиг своих границ. «Работник больше не хочет работать на других.» Каждая республика, которая этого не понимает — умрет.

Поэтому революция 1848 года прояснила для Герцена одну вещь — Европа может быть спасена только своей внутренней социалистической революцией.  «Но может ли истощенный европейский организм поддержать такой кризис и найти силы для перерождения? Кто знает? Европа очень стара. Ее силы недостаточны для поддержания своих собственных идей и у нее нет необходимой силы воли для достижения своих целей... У нее богатое прошлое, она жила долго, а в будущем ее наследниками могут быть с одной стороны Америка, а с другой славяне.» (перевод с английского переводчика)

По этой причине он сконцентрировал свое внимание на России, которой он хотел помочь учитывая свой опыт. Его пессимистический взгляд на будущее Франции и Европы в целом заставили его вспомнить решительные осуждения и пророчества славянофилов. Были ли они правы, когда говорили о испорченности Запада? Как и раньше, он отверг идею, к которой пришли славянофилы сравнивая примитивную, неисторическую Россию с остальной Европой. Сейчас надо думать о будущем. Россия может решить проблемы, которые истощили Западную Европу. И его надежды на будущее России росли, в то время как другие надежды разрушились.

Еще в 1849 году он сказал, что пришел самый подходящий момент «поднять русский голос». В мае того года он пытался организовать типографию в Париже. Он подготовил воззвание к русским для объяснения своих идей . «Франция», - говорил он, «напуганная будущем, погруженная в своего рода оцепение, сейчас отвергает все, что было добыто кровью и трудом за последние семьдесят лет.» Из-за этого люди Европы все больше обращаются к России. Консерваторы в надежде найти свой идеал сильного правительства, революционеры, потому что они усвоили идеи русских эмигрантов Бакунина, Сазонова и самого Герцена. Поэтому настало время для свободного голоса,  для печатания тех работ, которые нельзя было печатать в России. Он заметил, что французы начали читать книгу Гакстгаузена и что отношения между российскими сельскохозяйственными общинами и западным социализмом были интересны людям, которые верили «что русские были социалистами по традиции».

Несколько раз он пытался установить связь польскими эмигрантами для того чтобы придать международный характер оппозиции Николаю I. Но реакция, которая последовала после 13-го июля 1849 года и бонапартизм, который он встретил встретил у поляков, положил конец его попыткам. Его план создания русского заграничного центра для публикации книг и газет возобновился лишь в Лондоне спустя несколько лет.

Когда российское правительство пыталось заставить его вернуться в страну, он отказался.

«Я остаюсь здесь не только потому что мне противно опять надеть наручники, как только я пересеку границу, но и потому что я хочу иметь возможность работать. Можно жить везде, если ничего не делать. Но для меня существует только одна цель здесь — наша цель.» (перевод с английского переводчика)

Несмотря на неудачные попытки поднять русский голос, надежда в великое будущее своей страны заставило его поверить, даже в худшее время европейской реакции, что его работа как эмигранта может быть важной и полезной. Он решил донести свои политические выводы до русских, а сама Россия до других народов. «Европейцы должны знать своего соседа», говорил он

«Сейчас они ее только боятся, но мы должны их заставить узнать чего они боятся.» (перевод с английского переводчика)

Отсутствие в России традиций, как он замечал раньше и в строках Гете является благом, сейчас казалось еще более ценным после опыта с французской политикой.

«Nous sommes moralement plus libres que les européens, et ce  n'est pas seulement parce que nous sommes affranchis des grandes épreuves à travcrs lesquelles se développe l'occident, mais aussi parce que nous n'avons point de passé qui nous maîtrise. Notre histoire est pauvre, et la première condition de notre vie nouvelle a été de la renier entifcrement. II ne nous est resté de notre passé que la vie nationale, le caractfère national, la cristallisation de l'état: tout le reste est élément d'avenir.»

Но сейчас, эта идея свободы все больше прояснялась для Герцена. Россия была свободна от традиций и поэтому, писал он: «Je ne vois pas que la Russie doive nécessairement subir toutes les phases du développement européen.» Это означало, что западный социализм, импортированный в Россию найдет в сельских общинах такие подходящие условия для развития, что период буржуазных революций можно будет избежать.