Он привинтил камеру к треноге и сфокусировал ее через матовое стеклышко на дальний край рабочего стола, стул и Дневник. Установив механизм задержки, он подошел к столу, сел на стул, взял ручку и принялся делать запись в своем Дневнике. Он старался сосредоточиться на том, что пишет, дабы на лице его отражалось вдохновение. Он услышал, как зажужжала камера. В тот самый миг, когда затвор объектива щелкнул и снимок был сделан, раздался настойчивый стук в дверь, и он услышал громкий, сердитый голос хозяйки: «Sie haben Besucher, Herr Schoner! — К вам гости», — после чего чья-то, но не ее, рука рывком растворила дверь, каковому жесту сопутствовал оглушительный хохот. Вошел Уильям Брэдшоу. Он сказал:
— Ну и ну! Именно этого и следовало ожидать! Делает собственный фотопортрет!
Брэдшоу был в твидовом пиджаке, сером вязаном жакете и серых фланелевых брюках. Через руку он перекинул теплое темно-синее пальто. Сопровождал его молодой человек с отечным лицом, вздернутым носом, пухлыми губами, маленькими свиными глазками. Его напомаженные волосы были приглажены назад, а каждая складка поразительно нового костюма казалась сведенной к точке, словно вершина пространственного треугольника. Обут он был в туфли, начищенные до такого блеска, что они смахивали на коричневые зеркала.
— Разреши мне представить Отто! — сказал Брэдшоу голосом, который свидетельствовал о том, что Отто находится под его надежным покровительством. Пол с восторгом пожал Отто руку. Отто выдал единственную известную ему английскую фразу:
— Очень рад.
— Как вы сюда попали? Почему не сообщили о своем приезде? Когда вы приехали? — спросил Пол.
— Вчера вечером. Мы сразу же тебе позвонили, но тебя не было. Мы только вчера решили ехать, совершенно неожиданно.
— Неожиданно? Почему?
— Откровенно говоря, позавчера ночью мы устроили жуткий скандал. Видишь ли, у нас с Отто отдельная комната в доме родителей Отто в Халлешес-Торе, рабочем районе, своего рода берлинском Ист-Энде. Когда я говорю «комната», на самом деле я имею в виду очень узкую кровать и пространство площадью дюймов двенадцать вокруг. Твоя комната по сравнению с той — просто хоромы, — сказал он, окинув взглядом внимательных, улыбчивых глаз потолок и стены Половой комнаты. — Поэтому такой шум, который мы подняли пару ночей назад, способен перебудить весь Халлешес-Тор, в результате чего едва ли приходится рассчитывать на горячую любовь со стороны соседей. Вот я и подумал, что лучше всего будет по-быстрому, хотя и только на какое-то время, сбежать. В данный исторический период берлинская полиция, строго говоря, не очень дружески расположена к иностранцам, и если бы мое разрешение на пребывание в Германии аннулировали, мы бы здорово влипли. Вот мы и купили Отто эту новенькую экипировку, а потом сели на поезд в Гамбург, чтобы нанести тебе визит. Я же предупреждал тебя, что мы можем заявиться без предварительного объявления. Мы сняли комнату, если ее можно так назвать, в привокзальной гостинице. Надеюсь, мы пришли не слишком рано.
Уильям остановился посреди комнаты. Улыбнувшись, он развел руками, как бы выражая этим жестом притворную беспомощность, а потом вновь опустил руки, издав короткий смешок. Он обнял Пола.
Пол сказал:
— Я страшно рад тебя видеть! Как долго ты сможешь здесь пробыть?
— Это, конечно, совершенно непростительно, Пол, но мы сможем пробыть здесь всего пару дней. Зато цель нашего визита состоит в том, чтобы уговорить тебя поехать в Берлин.
— Вы и вправду должны завтра ехать?
— Да, боюсь, наш визит будет очень коротким. Герр Фишль не только хочет, чтобы я написал для него сценарий, он еще и настаивает на том, чтобы я давал ему уроки английского. Дело в том, что уроки английского этому богатому кинорежиссеру я должен давать всю неделю. Это нечто вроде ускоренного курса, поскольку через неделю он должен ехать в Голливуд. Ни один из нас не может себе позволить пропустить ни единого урока, а я и подавно — после того, как купил Отто новый костюм. К тому же, как знать, может, и мне через несколько месяцев придется ехать в Голливуд. Само собой разумеется, я и с места не сдвинусь, если со мной не поедет Отто. Таково мое непременное условие, и Фишлю придется либо принять его, либо обойтись без меня.
Он посмотрел на Отто, который, в свою очередь, улыбнулся Полу, дружески ткнул его кулаком в бок и сказал: «Du»[41].
Уильям сел на кровать Пола, издал смешок, похожий на громкое кряканье и промычал: «Хм-м!»
Хотя Уильям и сказал, что его комната в берлинских трущобах меньше этой гамбургской, Пол чувствовал, что как место действия его комната уменьшилась до микроскопических размеров.
— Пол, — сказал Брэдшоу, — боюсь, следует признать, что за этот визит придется заплатить дорогой ценой. По-моему, я писал тебе о том, что отец Отто был лоцманом в гамбургском порту. Так вот, для того чтобы уговорить Отто сюда приехать, я пообещал ему, что мы совершим экскурсию по порту и осмотрим те места, которые, полагаю, по мнению Гамлета, мог бы облюбовать призрак его папаши. Кроме того, я пообещал Фишлю написать сцену, где некоторые кадры будут сняты в порту.
— Санкт-Паули, — сказал Пол. — Я и сам с радостью туда поеду. Разыщу кое-кого из своих друзей, и мы покажем вам с Отто район.
— Сделай одолжение, мы тоже с удовольствием там побываем. Уилмот много рассказывал мне о квартале публичных домов еще в двадцать седьмом году, когда впервые открыл для себя Гамбург. Однако, когда я говорил о порте, я имел в виду не Санкт-Паули, а именно порт — смолу, пароходы, сухие доки, верфи, деррики, подъемные краны, воду, нефть, рыб, моряков, всю шатию-братию.
В такси по дороге в порт Пол сказал:
— Этой ночью, точнее уже под утро, я испытал сильный шок. Я видел, как на улице, прямо под окнами моей комнаты банда нацистов убила одного парня из группы красных.
Это было не совсем точное описание случившегося, но Пол считал, что внимание Уильяма может привлечь только информация, преподнесенная в как можно более сжатом виде.
— Что же произошло? — спросил Уильям. И тогда Пол рассказал ему все. — Ну что ж, должен сказать, что это ужасно. Бесы! Свиньи! Но ведь и с нами в Берлине сплошь и рядом происходит нечто подобное. Для нас это как хлеб насущный. Только на прошлой неделе на Юландплац прямо у меня на глазах застрелили мальчишку. Убийцы сидели в машине и укатили так быстро, что я даже не успел разглядеть, из какой они группировки. И, конечно же, никакой полиции, никаких арестов, ровным счетом ничего. Думаю, он был коммунистом, но нельзя быть абсолютно уверенным в том, что все не было как раз наоборот — то есть, что это не коммунисты стреляли в нациста. Да и не так уж они отличаются друг от друга, переметнуться на другую сторону им ничего не стоит.
Наморщив лоб, он неотрывно смотрел вдаль, блестели глаза под соломенными крышами бровей, губы сжались и растянулись, точно он пробовал на вкус очень горькое лекарство.
— Все это в конце концов приведет к страшной катастрофе, — сказал он так, точно с ужасом отведал, каково на вкус будущее. — К развалу всего, к чему мы успели привыкнуть. Das Ende![42]
Когда они добрались до порта, пристань казалась уже совсем безлюдной, осталось разве что несколько безработных, матросов торгового флота и бродяг, да несколько человек, таскавших ящики и спешивших с поручениями. Не было ни туристов, ни рекламы экскурсий по гавани. Некоторое время они бесцельно прохаживались по пристани, и Пол испытывал знакомое чувство опустошенности, обыденное отчаяние, возникавшее в компании гостей, специально приехавших с неким намерением, для осуществления которого он ничего не сумел сделать. У Отто вид был угрюмый, а Уильям выглядел так, точно уже готов вернуться в Берлин. Потом Пол увидел, что к ним приближается человек, чье лицо показалось ему неуловимо знакомым по трехлетней давности временам. Внезапно он вспомнил, кто это такой: обладатель муссолиниевского подбородка, хозяин «Фохселя», бара, куда они с Эрнстом, Иоахимом и Вилли заходили в тот вечер, когда он впервые оказался в Санкт-Паули. Полу вспомнился переполненный бар с его гротескными украшениями: огромными летучими мышами, прибитыми к стенам, как гербы, чучелом аллигатора, изгородью из сушеной пампасной травы в конце стойки. Ему вспомнилось, как поражен он был полнейшим равнодушием этого старого мошенника к смеху над теми вещами, коими он себя окружил. И вот сей трактирщик брел вразвалку к краю причала, уставившись взглядом собственника на баркас, который был привязан к порыжевшей бетонной лестнице, спускавшейся вниз, к воде.
