— Это ваш? — спросил Пол.

Хозяин бара, скрестив руки на груди, молча, без малейшего признака осмысления воззрился на Пола.

— Это ваш? — снова спросил старого морского волка Пол.

Владелец кабачка утвердительно зарычал.

Уильям Брэдшоу, уже вышедший вперед, с подчеркнутой учтивостью, легче дававшейся ему на немецком, чем на английском, спросил, не соблаговолит ли милостивый государь за некоторое вознаграждение взять маленькую группу из двух английских студентов и их юного немецкого друга — который приехал из Берлина, где живет и он сам, — в Rundfahrt[43] по гавани на его необычайно красивом судне.

— Nein. Das will ich nicht[44], — сказал трактирщик.

Но, быть может, любезный господин в незапамятные времена был знаком с отцом этого юного немецкого друга (вытаскивая в этот момент Отто вперед), который сопровождает их и выражает огромное желание совершить экскурсию по местам столь важной деятельности своего отца, бывшего двадцать лет назад боцманом в Гамбурге и Кюксхавене, предположил Уильям.

— Nein.

Уильям достал и высоко поднял банкноту достоинством в пятьдесят марок. Трактирщик сказал:

— Подождите десять минут.

Потом он пересек пристань в обратном направлении, вошел в боковую дверь маленького домика, в котором Пол узнал бар «Фохсель», и десять минут спустя вернулся с канистрой бензина под мышкой. Не сказав ни слова Уильяму с Полом, он кивнул Отто, который тут же спустился вслед за ним по бетонным ступенькам, прошел по толстой доске и скрылся внизу, в кубрике баркаса. В недрах баркаса раздался звук, похожий на свист. Затем Отто с хозяином появились вновь — Отто со стаканом и бутылкой в руках. Тем временем Уильям с Полом перешли на борт и мимо люка кубрика направились по палубе к носу судна. Раздался рев, и баркас, управляемый трактирщиком, который стоял на корме у румпеля, вышел в гавань. Отто, с бутылкой и стаканом, вновь скрылся внизу, в кубрике.

— Полагаю, Отто хочет пережить все это в одиночестве, — сказал Уильям. — Ему сейчас наша болтовня ни к чему.

На выкрашенном в желтый цвет треугольнике палубы, возле лебедки, лежал ржавый якорь. Пока баркас отчаливал от пристани и выходил в гавань, Уильям стоял лицом к морю, нахмурившись и напряженно всматриваясь вдаль. Его профиль с выступом носа под бровями походил на клюв альбатроса, зависшего в воздухе в нескольких фунтах над палубой китобойного судна. В складках по уголкам его рта появилось некое напряжение. Казалось, баркас повинуется его воле.

Пол сказал, рассмеявшись:

— Уильям, у тебя такой вид, будто ты ведешь судно исключительно силой воли.

Уильям расхохотался.

— Не сосредоточь я всю свою силу воли на том, чтобы удерживать судно на плаву, оно бы МОМЕНТАЛЬНО камнем пошло ко дну.

Он произнес это голосом, похожим на Уилмотов, отделив слово «моментально» от остальных. Потом он рявкнул, голосом уже целиком и полностью собственным:

— Хм-м, — закончил он, после чего рявкнул вновь: Da! Damyata! — и, сознательно коверкая итальянское произношение: — Poi s’ascose nel foco che gli affina. — Затем последовало: Хм-м! «Дерзновенна минутная слабость» — эх, сколько я таких минут пережил! Слабость! Мне ли не знать!

Хотя некоторые подъемные краны казались покрытыми ржавчиной, стекла в окнах некоторых зданий — разбитыми, а некоторые доки — заброшенными, работа в порту кипела. Внимательно посмотрев на движущийся танкер и на судно из Каракаса, разгружавшееся у пристани, Уильям сказал:

— Ну что ж, суть Гамбурга я уловил. Как обычно, Уилмот был прав.

— Судя по тому, что ты мне писал, Гамбург едва ли волнует так, как Берлин.

— Ничто, абсолютно ничто на нашей земле не может сравниться с тем волнением, которое пробуждает огромный порт со всеми его атрибутами — кранами, топливными баками и сухими доками, подобными нацеленным в море орудиям. «В портах дают морю названья»! Хм-м, — сказал он, оглядывая упомянутые объекты. — Вся эта техника! Я люблю твое стихотворение «Порт». Порт, который изрыгает и всасывает битком набитые грузами корабли. Точно огромное гудящее, режущее, дымящееся влагалище, в которое УСТРЕМЛЯЮТСЯ иноязычные сперматозоиды со всего света. Или задний проход, который выталкивает обратно в океан весь свой хлам, все помои, — добавил он.

Он выкрикивал все это, вкладывая в каждое слово смехотворно преувеличенный смысл, в духе всей своей группировки, состоявшей из него самого, Уилмота, да еще от силы двоих.

— Зато люди в Берлине наверняка интереснее жителей Гамбурга, — настаивал Пол.

— Люди! Вот именно! Да, но люди уменьшают все до своих людских размеров, тогда как порт достигает масштабов… ага, луны. Гамбург — это город каменных набережных и гигантских портовых кранов… хм-м! Стальных журавлей! Берлин же — громадный шлюз, дренажная канава! — Он снова отрывисто рявкнул, сопроводив этот звук очередным «хм-м!» — В Берлине все равны, действительно равны, как личности, а не как некие ячейки общества или общие знаменатели. Там есть банды нацистов и банды коммунистов. Но берлинцам это, по правде говоря, безразлично. Они вне политики, как бы по ту сторону добра и зла. В Берлине все разговаривают друг с другом, хотя и вполголоса. Но каждый все узнает обо всех с первого взгляда. Богатые и бедные, профессора и студенты, интеллектуалы и буфетчики — все одинаково вульгарны. Все сводится к сексу. Это город без девственников. Девственников нет даже среди котят и щенят. Берлинский храм, куда все приходят молиться — это попросту пансион, а настоятельница — хозяйка, которая знает всю подноготную своих жильцов. Как верно заметил кто-то из древних греков — кажется, Гомер, Эсхил или Платон, — «Панта рей», все течет. Наверняка он имел в виду Берлин. Да и Гете, разумеется, все это видел. Потрясающе: «Und was uns alle bindet, das Gemeine»[45]. Наверняка он имел в виду Берлин.

— Что это значит?

— Откуда мне знать? Я же не профессор! — Довольный собой, он разразился кудахтающим смехом, закончившимся очередным хмыканьем, и принялся, точно крыльями, хлопать себя по бокам руками.

— Ну, хоть приблизительно переведи!

— Ja! Разве что очень приблизительно, так приблизительно, что по-английски ты поймешь еще меньше, чем не понимаешь по-немецки! Я ведь сказал, что не имею ни малейшего понятия, что это значит. Я не профессор! Однажды я услышал эту фразу от Уилмота и счел ее остроумной, вот теперь с ней и мыкаюсь.

— Ну хотя бы приблизительно, очень приблизительно.

— Ну, я знаю лишь то, что это значит в моем представлении, которое может оказаться абсолютно неверным. Вот что это значит, по-моему: «Всех нас объединяет одно — мы вульгарны!» — Английские слова он произнес как пародию на ту же фразу, сказанную им по-немецки. — Вульгарны! Неисправимо, безнадежно вульгарны! Хм-м! Пошляки! Грубияны!

Баркас возвратился к пристани, на то место, где они на него садились. Они извлекли из кубрика Отто. Вид у него был слегка ошарашенный. Уильям сказал:

— Очевидно, на Отто здесь снизошло некое озарение. Рассказывать он об этом не хочет, а я не буду спрашивать. Для него это «Le retour à Hamburg»[46]. Как у Пруста. Обретение времени, утраченного отцом еще до рождения сына. В конце пути — начало новой жизни.

Они доехали на такси до привокзальной гостиницы, где остановились Уильям с Отто. Уильям сбегал к себе в номер за первой частью своего романа «Северо-западный перевал». Он вручил рукопись Полу, который достал из кармана шесть отпечатанных на машинке стихотворений и отдал их Уильяму.

Пол с Уильямом договорились встретиться вдвоем в шесть часов вечера в гостиничном кафе и обсудить там свои труды. Отто, которому требовалось как следует отдохнуть, намеревался проспать до ужина.