Вернуться к себе в комнату он не мог, это он знал. Он должен был идти, идти дальше. Таково было безумие молодого английского поэта — одиноко бредущего по бесплодной пустоши, через необитаемые края, бормоча что-то себе под нос, выкрикивая непристойности против ветра, слыша голоса ангельского хора, поющего за грозовыми тучами. Порой, во время ходьбы, в ушах у Пола начинала звучать мелодия, которую он подхватывал и принимался мурлыкать, импровизируя вариации на ее тему, медленные и быстрые, грустные и неистовые.
Продолжая идти, он пытался сформулировать вопросы, для своего романа.
Тот, что не давал ему покоя с тех пор, как он поговорил с Иоахимом в вегетарианском ресторане (нет! еще с того дня, когда Иоахим повалил Генриха на землю во время их похода по берегу Рейна), был таков: почему он вдруг встал на сторону Генриха против Иоахима, если Генрих не только был глупцом, но и придерживался убеждений, к которым Пол питал отвращение? И вот ему внезапно стал ясен ответ. Дело было в том, что Иоахим упрямо не желал раскрывать свою сущность. Он хотел, чтобы в Генрихе, как в зеркале, отражалось то порочное, сладострастное животное, каковым втайне, в глубине души, Иоахим воображал себя самого. Оплачивая расходы Генриха, он субсидировал зеркальное отражение своего истинного черного «я». Однако, желая, чтобы Генрих был порочен, Иоахим вместе с тем хотел, чтобы он был таковым как личность, поскольку и сам был личностью — красивой лисой или рысью. Потому Иоахиму и было невыносимо сознавать, что Генрих слился с анонимной массой таких же злодеев — штурмовиков. И все же именно Иоахим поставил Генриха в такое положение, когда ему пришлось сделать этот выбор.
Пол дошел до тропинки, тянувшейся рядом с шоссе по берегу озера. За оградой, в поблескивающей тьме, он увидел волны, подобные белым зубам, скрежещущим на вертикальные отражения далеких башен.
Пол пересек шоссе и пошел по боковой дороге, ведущей через дороги более темные к пансиону «Альстер», где была его комната, уменьшавшаяся в размерах по мере того, как сужались улицы.
«Дурак! Идиот! Лицемер! — корил он себя. — Ты же знаешь, что, как бы ни вел себя по отношению к Генриху Иоахим, Генрих никогда не изменится. При наличии нацистов он давно бы вступил в их ряды. Все дело в том, что их наличие устанавливает для него его уровень. Он влился в массу таких же ничтожеств, как и он, с которыми и прежде составлял единое целое — разве что их еще не было три года назад. Безусловно, он и ему подобные являются жертвами — жертвами мирного договора, жертвами репараций, жертвами инфляции, жертвами своего безотрадного, голодного детства. Но даже не будь всего этого, они все равно стали бы такими, как нынче, большинство из них, большинство (возможно, есть исключения), потому что были такими изначально. Несправедливости лишь служат им оправданием того, что они такие, какими были и прежде, оправданием им — осадку на мировом дне, стремящемуся подняться наверх и покрыть поверхность коричневой мутью».
А в масштабе всей нации — разве не то же самое происходило с самой Германией? Все, что говорил Эрих Хануссен о мирном договоре — относительно несправедливости которого Пол и сам был согласен, — оправдание, оправдание появления облаченной в униформу карикатуры на справедливое негодование — чванливого Эриха Хануссена и его штурмовиков.
Голова Пола была забита грязью суесловия, такого же пошлого, заурядного, мерзкого, как и его мишени. Он и сам с таким же успехом мог бы стать общественным деятелем, произносящим речи, пишущим письма в газеты, постоянно озлобленным, постоянно уверенным в своей правоте.
Друзья его такими не были. Уилмот и Брадшоу презирали все публичное, все, что имело отношение к политике и журналистике.
Уилмот говорил и писал как личность, без напыщенного суесловия. Он понимал, что, хотя общество, поскольку оно состоит из отдельных людей, можно исцелить, только исцелив каждого человека, предприятие это абсурдное. Он умел смеяться и над нелепостью, и над тем, как нелеп он сам. Нелеп теперь, когда не стало иного средства от штурмовиков Альтамюнде, кроме как исцелить каждого из них поодиночке. Пол остановился на улице и истерически расхохотался, представив себе, вполне в духе какого-нибудь стихотворения Уилмота, как бригады целителей в белых больничных халатах прыгают с парашютом в лес (некоторые из них виснут на ветвях сосен) рядом с домом Эриха Хануссена в Альтамюнде и принимаются лечить Генриха и его соратников, выковыривая из подсознания каждого трудное детство, даруя каждому свободу для сюрреалистических любовных утех. Вот и Эрих Хануссен появился с повязкой на глазах — он намерен водить в игре в жмурки и пытается пресечь вакхические оргии освобожденных штурмовиков, чья ненависть переросла в любовь. Пол представил себе, как ебутся они на том пляже, где он когда-то лежал в объятиях Ирми.
Он добрался до открытого пространства, где улица, по которой он уже бежал, пересекала широкий проспект. Надо было перейти его, чтобы попасть на узкую улочку, где находился пансион «Альстер». Над центром этого перекрестка звездой Вифлеема сиял яркий уличный фонарь, подвешенный к кресту сходившихся в одной точке проводов. Потом он увидел темные фигуры, бегущие, точно призраки, по краю широкой улицы, перед которой он остановился, наблюдая за ними. Бежали две группы: первую, в нацистской униформе, преследовали красные в кепках с кокардами, куртках или грубых шерстяных свитерах и брюках, казавшихся темно-синими или серыми. Вся одежда была мятой и лоснилась, поблескивая, как кожаная. Обе группы выкрикивали лозунги, среди которых Пол узнал знакомый «Deutschland erwach!», перекрываемый криками «Rote Front!»[40] второй группы. Красные, которые гнались за коричневорубашечниками, догнали их и стали на них набрасываться. Пол увидел, как блеснул нож. Один из группы, не облаченной в униформу и по этой причине казавшейся почти трогательно невоенной, упал на земли. Группа коричневорубашечников побежала дальше. Красные остановились, чтобы оказать помощь упавшему товарищу. Они подняли его и, по-видимому, поволокли прочь, во тьму. Обе группы уже скрылись из виду. Несколько секунд спустя, вдалеке, Пол услышал выстрел.
Он добрался до пансиона «Альстер», вошел в свою комнату, разделся и лег. Минут десять спустя он услышал, как по улице с резкими гудками промчались кареты «скорой помощи» и полицейские машины. Потом все стихло. Он уже знал, что не сможет заснуть. Ему привиделся взгляд Иоахима — такой же, как тогда, когда, сидя за столиком вегетарианского ресторана, он рассказывал о своей жизни с Генрихом, — взгляд кинорежиссера, который стоит за камерой и руководит актерами, занятыми в сцене. А заняты в той сцене были отряды юнцов, преследовавшие один другого во тьме. Уличный фонарь, светивший над перекрестком, походил уже не на звезду Вифлеема, а скорее на паука, испускающего нити света, которые прилипали к мальчишкам и опутывали их губительной серой паутиной. Дома по сторонам улицы казались теперь войсками, сосредоточенными и выстроенными во тьме. Вновь и вновь видел Пол толпу ребят в униформе, преследуемую толпой ребят в куртках, свитерах, матерчатых кепках и чем-то похожем на нарукавные повязки. Потом был стальной блеск ножа, и мальчишка падал, сраженный, и удирала банда нацистов, а красные поднимали своего товарища с земли.
Не услышь он так явственно визгливые гудки полицейских машин и «скорой помощи», он, возможно, решил бы, что все увиденное наяву ему просто приснилось.
Первый луч света, засиявший на стене над кроватью, подобен был другу, нежно положившему руку ему на плечо, другу, который убаюкал его вместо того, чтобы разбудить. Пол проспал до полудня. Встав, он пробежал глазами стихотворение, которое написал на прошлой неделе. Все было сплошной скукой. То, что он написал, не имело смысла. Он достал свой Дневник и описал в нем сцену прощания с Лотаром. Впервые за несколько недель выдался погожий денек. Комнату заливал солнечный свет. Он решил этим воспользоваться и сфотографироваться — «Портрет молодого поэта за рабочим столом». В его фотокамере имелся механизм задержки спуска для съемки автопортретов.
