Да, это – особый мир. И многие талантливые и мужественные люди держатся за Идею, отстаивают её и страдают за неё, проходя по жизни через ломки, пытки и унижения, жертвуя своими жизнями и погибая в тюремных казематах. Воровская Идея – это организованный порядок, за который держатся люди, чтобы избежать всеобщего хаоса и беспредела.

Дай Бог вам всего хорошего, и низкий поклон вам, наши братья по Духу!

(Просто смешно смотреть на экраны телевизоров, когда собираются на всякие шутовские форумы бывшие комсомольские шестёрки и начинают рассуждать и трезвонить о какой-то «национальной идее». Да вы, вечные холуи, всегда подрабатывавшие на побегушках у «старших товарищей», когда-нибудь думали самостоятельно? Признайтесь честно, что вам даже во сне никогда никакая мысль в головы не приходила! Нет у вас ничего в головах. Но вы можете принять на вооружение с нашего барского плеча… Воровскую идею. Дарим вам её на вашу духовную бедность… Или вы её давно уже сами приняли?... Нет, не доросли вы ещё до «идей», наркоманы, сидящие на нефтяной игле!).

Как привык Арбалет к этим замечательным людям, с которыми, увы, приходилось расставаться! И не только ужасные, прямо скажем, нечеловеческие условия содержания в этой убогой конуре сблизили их. В каждом из этих отвергнутых обществом страдальцев именно в этих условиях обнаружились вдруг высокие благородные чувства и лучшие человеческие качества. Арбалет увидел и оценил их непростой внутренний духовный мир: их безжалостно ломала жизнь, но они, несмотря ни на что, оставались людьми.

Всем было грустно, никто почему-то не хотел расставаться с нашим героем, каждый хотел что-то подарить, поддержать чем-то своим самым лучшим. Арбалет уже начал и сопротивляться.

– Хорош, братва! Ну как я повезу все эти баулы?

– Давай, давай затаривайся. Дольше нас вспоминать будешь. – юморил неунывающий Коваль.

– Ну, а сигареты зачем? Я не курю уже две недели?

– Ничего, пригодятся. Отдашь нуждающимся.

– Ну, братва… – сердце Арбалета переполняло чувство благодарности и любви к этим отверженным и несгибаемым людям.

– Давай, садись на дорожку.

Все сели и помолчали, пока Коваль не прервал эту трогательную, сентиментальную тишину.

– Ну всё, брат. Дай бог тебе удачи в пути. Всем достойным – привет. Давай, не грусти. Даст бог, увидимся.

Каждый подходил и по-братски обнимал Арбалета.

– Давай, брат, держись…

…А сейчас Арбалет лежал в тесном купе «пассажирского» поезда, думал и вспоминал уральскую братву, которая может быть, и сама не осознавая этого, всегда учила его правильной жизни. Даже сейчас его согревала теплота, с которой провожали на родине его друзья.

Жизнь – везде жизнь. И достойные люди всюду найдутся, для этого достаточно самому быть достойным человеком. Так устроен этот мир. Кому-то суждено жировать и веселиться, а кому-то – задыхаться в промозглых камерах, ездить по этапам в тесных удушливых вагонах, корчиться от боли в ШИЗО под ударами беспредельных служак, скрипеть зубами и молча погибать, через постоянные страдания понимая и осознавая что-то такое, что недоступно пониманию других, добродетельных и добропорядочных, граждан. Истины открываются человеку только через страдания, только от необыкновенных людей, только в трагических ситуациях. Главное, чтобы на душе оставался след, такая приятная теплота от ошеломляющей новизны.

Арбалет ни о чём не жалел, он, наоборот, благодарил Бога за то, что он идёт этим, своим путём. Он никому не завидовал. Он знал, что самая плохая своя судьба лучше любой чужой судьбы… Полусонное бдение этапа продолжалось до самого утра, пока не приехали за зеками воронки, чтобы увезти их в ленинск-кузнецкую тюрьму.

Разгрузка началась крикливо и шумно. Надзиратели были явно навеселе, но почему-то злые, как собаки.

– Давай, быстрей!

Истошные крики и злобный лай резко пробуждали заспанную публику, открывая ей блестящую перспективу новой, лагерной жизни. Этап по обычным меркам был небольшой – всего сорок человек. Всех вытаскивали из вагона и рассаживали прямо на снег напротив трёх воронков. Вокзал был плотно оцеплен.

– Руки – за голову! Головы – вниз! Не разговаривать! Сидеть тихо! – как оглашенный орал начальник конвоя. – Не переговариваться! Шаг в сторону – стреляю!

Он стоял, покачиваясь, перед зеками в новом дублёно казённом полушубочке, а вдалеке деловито спешили куда-то мирные обыватели со своими житейскими заботами, не обращая никакого внимания на этапный гомон (Привыкли, наверное. «Привычка свыше нам дана…»).

Раннее утро. Снег, грязь, слякоть, невыспавшиеся серые лица, злобный лай и истерические крики… Арбалет поднял глаза и увидел на крыше вокзала хорошо узнаваемый портрет Владимира Ильича Ленина! «Ага! Попал из 21-го века в 20-й». – юморил про себя, разумеется, Арбалет. – «Вот это – настоящий гений. Его давно уже нет в живых, а тут, на ленинск-кузнецкой крыше, вовсю живут ещё его идеи».

Рассвет угрюмый. Стоны. Вой.

Собачьи рыки. Злой конвой.

Здесь Богом брошена земля.

Здесь коммунисты у руля.

Начальник конвоя горделиво переминался с ноги на ногу, стоя перед сидящими на снегу зеками. Ему подавали личные дела сразу по несколько штук, он зычно зачитывал очередную фамилию. Зек соскакивал и скороговоркой орал во всю глотку: «Иванов Иван Иванович, 05.05.65 года рождения, статья 105, начало срока, конец…» Всё надо говорить быстро и чётко. Потом зек, не поднимая головы, бежал с баулом через шеренгу конвойных, которые (ясное дело: ретивые служаки) пытались кого пнуть, кого ударить. Вокруг приученные кидаться на зеков собаки. Когда кто-нибудь чуть-чуть тормозил, проговаривая срок и статью, не справлялся со своей речью и от испуга начинал заикаться, его тут же, нагоняя страху подгоняли конвойные:

– Давай, короче!

Арбалет устал сидеть в неудобной позе и постоянно посматривал по сторонам, интересуясь, где и что творится, посмеивался над всякими недоразумениями и казусами, происходящими между зеками и конвоем, и ожидал своей очереди. А смеялся он, прежде всего, над самим собой. Он сам был заикой и представлял, какое это будет кино! Заикание сопровождало и преследовало его всю жизнь (В детстве сбили с ног и напугали собаки вроде интеллигентных, самовлюблённых собачников). Сколько было драк из-за этого! Именно из-за этого своего недостатка не поступил он и в лётную школу…

Решил стать военным лётчиком и пришёл с мамой поступать. Их всех, будущих, юных пилотов, построили в шеренгу и скомандовали: «Рассчитайсь!» Арбалет был в строю пятым, но разволновался и слова «пятый» выговорить не смог.

– П-п-п-п-п-п-п-пя-пя…

Раздался дружный издевательский смех остальных кадетов, а стоящий рядом, то есть четвёртый, загоготал пренебрежительно:

– Ха-ха-ха! Заикоша!

Арбалету было так стыдно, он хотел крикнуть им всем: «Не смейтесь надо мной!» Он покраснел, сжал кулаки и со всего маху врезал «четвёртому», сбив его с ног. Тут все подбежали к нему, подымая и успокаивая пострадавшего и ревущего без умолку насмешника. Потом с криками набросились на расстроенного Арбалета, всячески оскорбляя и понося его. Арбалет понял, что он не поступил в лётную школу, и никогда не будет летать. Ну и бог с вами!

– Пошли, мам! – он взял её за руку. – Нас не приняли.

Мать всё понимала, она всегда старалась поддержать своего ущемлённого прихотливой судьбой сына, чтобы он не переживал из-за своего недостатка. Но это давно уже стало его неотвязным комплексом.

Учителя в школе тоже старались избавить его от заикания, заставляя читать вслух перед всем классом. Класс при этом, естественно, не сдерживался от весёлого и заразительного детского хохота. Всё заканчивалось очередной дракой. Арбалет бил очередного весельчака и уходил из этого враждебного ему и ненавистного людного места, где он чисто по-детски осознавал себя человеком, которых хуже других. Зато в драке ему не было равных, и тут он уж отрывался по-полной. Вот так постепенно он и становился изгоем. Общество само высокомерно отвергало его за незначительный, в сущности, физический недостаток. Он всё чувствовал и болезненно страдал, когда его били кнутом по его открытой людям детской душе… «Ну что ж, смеётся тот, кто смеётся последним». – уже со злостью и ненавистью смотрел на окружающих юный Арбалет. – «Ну-ну, смейтесь. Пощады вам не будет!» Это были его первые шаги в другой, добрый мир, мир преступный, где никто и никогда не насмехался над его недостатком.