Доминика подвели, а точнее, подволокли к этой телеге и без особых церемоний в неё впихнули. Больно ударившись локтем и коленом, мальчик кое-как сел на пол клетки, поджав ноги, и испуганно оглядел своих друзей по несчастью. Их было четверо. Слепой старик с длинной белой бородой, одетый в убогое рубище. Чумазый цыганёнок лет семи, с блестящими чёрными глазами, казалось, не унывавший в подобной безрадостной ситуации. Крупный мужчина с густой бородой, носивший крестьянскую рубаху, который до боли в сердце напомнил Доминику отца. И, наконец, существо, по виду которого невозможно было определить, альфа он или омега. Он был худ настолько, что рёбра, да и остальные кости, отчётливо выступали под кожей. Спутанные волосы серого цвета лохмотьями свисали вокруг головы и закрывали лицо. Обнажённый торс был покрыт отвратительными нарывами и язвами, из которых сочился гной, издавая тошнотворный приторный запах гниющей плоти. Кроме того, от этого субъекта за милю несло характерным запахом дешёвой выпивки. Казалось, он спал. Голова опустилась на грудь, руки безвольно лежали по бокам, и только по слабому дыханию становилось ясно, что несчастный всё ещё жив.

Повозка тронулась, выезжая с тюремного двора, и Доминик повернулся назад, взявшись за толстые деревянные прутья клетки, глядя на отдаляющиеся тёмные здания. Старые кобылы тянули телегу медленно, с большим трудом, и кучер нахлёстывал их по спине, сопровождая удары отборной бранью.

Тюрьма находилась на окраине города, и Доминик долго наблюдал за отдаляющимися домами, двориками и башенками. Было утро, когда телега покинула тюрьму, и вскоре осеннее солнце начало припекать. Погода всё ещё стояла чудесная и тёплая, но на пыльной дороге без воды это не было плюсом. Всем захотелось пить, и крестьянин первый осмелился попросить об этом конвой, состоявший из двух тюремных охранников. Ему грубо отказали, и он сел обратно, сурово нахмурившись. Ещё около часа все молчали, не поднимая друг на друга глаз, калека всё спал, безвольно покачивая головой в такт движениям повозки. Наконец заговорил старик. Обернувшись лицом по направлению движения, уставившись бельмами куда-то вперёд, мимо охранников, он попросил напоить всех заключённых. Его страшное лицо с неживыми белыми глазами, вероятно, вызвало суеверный страх у сидящих впереди альф, и они поспешили исполнить его просьбу. Повозка остановилась, один из альф спрыгнул с неё, вытащил откуда-то плотно закупоренный кувшин и, налив из него полный деревянный ковш, протянул между прутьями клетки. Его принял крестьянин и, не отпив сам, уважительно протянул старику. Тот, обхватив ковш обеими руками, сделал несколько глотков и протянул малышу-цыганёнку. Мальчик жадно припал к посудине, судорожно глотая. Вода полилась у него по подбородку и щекам. Напившись, он отдал кувшин Доминику, а тот крестьянину. Калека спал, но его стоило разбудить и дать ему напиться. Крестьянин тряхнул его за плечо, и тот что-то пробормотал низким хриплым голосом, не просыпаясь. На второе потряхивание он тоже не отреагировал. Нашёлся цыганёнок. Он зачерпнул ладошкой немного воды и, брызнув калеке в лицо, звонко рассмеялся. Проснувшись, калека сразу понял, кто окатил его водой, и, оскалив жёлтые зубы, которых было намного меньше чем нужно, попытался сбить малыша с ног и укусить. Это произошло настолько быстро, что никто не успел отреагировать. Цыганёнок испуганно закричал, а безумец рычал и смеялся, пока крестьянин не оттащил его. Конвоиры не успели даже открыть дверь клетки — если бы не крестьянин, мальчик, вероятно, погиб бы.

Безумец продолжал скалить зубы и хрипло хохотать, выкрикивая проклятия. Это был альфа — подбородок был покрыт густой щетиной. Он долго ещё метался в руках сдерживавшего его крестьянина, пытался вырваться, потом, заметив Доминика, осыпал его грязными предложениями и сомнительными комплиментами, так что омега съёжился, пытаясь вжаться в прутья клетки. Цыганёнок, всё ещё жалобно всхлипывающий, подполз к нему и обнял, и омега принялся гладить его по лохматой кудрявой голове и по сотрясающейся от рыданий худой спинке.

Охранники, видя, что безумец никак не хочет успокаиваться и представляет собой опасность для всех остальных заключённых, всё же вошли в клетку и привязали его к прутьям, чтобы он не смог вырваться. Не прошло и пяти минут, как он снова заснул, опустив голову на грудь.

Крестьянин хмуро молчал, сложив пальцы замком. Старик, вытащив из рукава своего балахона дудку, начал тихо наигрывать простенькую мелодию, и цыганёнок, всё ещё греющийся в ласковых объятиях Доминика, заснул. Сам омега сидел неподвижно, всё ещё напуганный безумными выходками калеки.

Тишина, нарушаемая цокотом копыт, скрипом колёс и тихой мелодией, длилась несколько часов. Вечером, когда уже солнце начало клониться к острым верхушкам леса, заключённых накормили скудным ужином. Старик лёг спать, подложив ладонь под голову, крестьянин заснул лёг так же, а Доминик и цыганёнок так и спали сидя, прижавшись друг у другу. Безумец, кажется, впал в забытьё и не просыпался до самого следующего утра.

Завтрака не было — до города оставалась пара часов езды, и конвой решил, что нечего тратить на заключённых еду, раз уж они всё равно вскоре поедят. Для Доминика тишина становилась невыносимой. Повернувшись к крестьянину, он робко спросил, куда их везут.

— В Солсбери, — коротко ответил он. Кажется, он не очень был настроен на разговор.

— Но почему? — не унимался омега. — За что нас везут туда? И что будут делать?

— Тебе лучше знать, парень, в чём твоя вина, — отрезал крестьянин довольно грубо.

— Я не знаю. Я шёл в Нетерхемптон, моя собака облаяла богатую карету. Ехавшие в ней альфы меня избили и бросили на дороге, а очнулся я уже в тюрьме. В чём же я виноват?

— Скорее всего, тебя обвиняют в бродяжничестве, — едва слышно сказал старик. — Как и меня. Я никому не сделал зла, ходил по большим дорогам, играл на дудке и тем зарабатывал себе кусок хлеба.

— А за что арестовали тебя? — Доминик повернулся к малышу-цыганёнку.

— Я украл кошелёк у одного господина, — мальчик улыбнулся.

— А я убил мерзавца, который изнасиловал моего брата, — сквозь зубы рыкнул крестьянин, хотя Доминик не задавал ему вопроса, решив, что он всё равно не ответит. — И, кажется, я тут больше виноват, чем все вы, вместе взятые.

— Этот пёс точно кого-то убил, — цыганёнок указал пальцем на спящего калеку. — У него башка не на месте.

Начавшийся было разговор как-то прервался сам собой, и все снова погрузились в свои мысли. Вдали показались дома и высокий шпиль Солсбери, и кучер пуще прежнего принялся стегать тощих кляч, чтобы поскорее добраться до города, а там и до ближайшего трактира.

Тюрьма Солсбери имела куда более благообразный вид: большое здание с башнями, высокими стенами, мощёным камнями двором. Вокруг царила чистота и строгость, вызывавшая невольный страх и уважение. Арестованным связали руки и под конвоем повели в камеры, где сытно и даже вкусно накормили. Калеку пришлось перенести, потому что он так и не пришёл в себя.

Доминика разлучили со всеми его спутниками, потому что они были альфами. Его же поселили в камеру с двумя омегами, которые, казалось, сидели здесь уже довольно давно. Один из них был осуждён за проституцию, другой за детоубийство. Доминик не имел большого желания вступать с ними в диалог, так что они восприняли его враждебно, уязвлённые его пренебрежением.

Суд был назначен на завтра. Весь день омега мучился неизвестностью, пытаясь предугадать, какое наказание ему полагается за «бродяжничество». Соседи по камере зло шушукались между собой, косо поглядывая на Доминика, и ему становилось всё более и более неуютно под их недружелюбными взглядами.

Так прошёл целый мучительный день — Доминик гадал, что ждёт его впереди, слушал злобное шипение соседей по камере, вспоминал тепло родительского дома, отцов и братишку. Потом вспомнил старого пса, который теперь остался там, далеко, и умрёт от голода в одиночестве. Это воспоминание, самое свежее, переполнило чашу терпения, и Доминик, лёжа на койке лицом к стене, заплакал, кусая тощую подушку, чтобы никто его не услышал.