— Это достаточно долгая история, да и нечего тут рассказывать. Всё как всегда. Это не интересно.
— У меня есть время. Расскажи. Я думаю, тебе стоит выговориться, да и мне хоть какое-то время удастся посидеть в тиши, а не бегать по приказам мужа, как слуга.
— Ничего особенного. Был у нас такой… Лоренс. Красавчик. Все омежки по нему сохли. Ну и я тоже. А он ни на кого не смотрел. Всё охотился с друзьями. Ему было не до нас. Однажды подошёл ко мне, предложил поехать с ним на охоту. Я, конечно, омега, но все знают, что в стрельбе из лука любому альфе фору дам. Ну я и поехал. Весь день мы скакали по лесам, настреляли всяких птиц, ещё кой-чего по мелочи. Вернулись. Он меня до дома проводил, мы долго стояли под дверью, он всё никак не уходил. А я не мог своему счастью поверить — неужели он на меня внимание обратил? Ну и после этого он какое-то время за мной ухаживал. Только никто об этом не знал. Он не велел отцу говорить — я и молчал. Ну и на днях… — Ник прервался и судорожно сглотнул.
— Ты провёл с ним ночь, да? — догадался Ирвин.
— Да какой там… ночь… Полчаса на сеновале, и готово дело. И дело даже не в том, что мне не понравилось, дело не в том, что он собрался и ушёл сразу же, оставив меня одного. Он так ухмылялся, недобро, понимаете? Я пошёл домой, ну, а он уже там. С моим отцом толкует. Я уж обрадовался. Ан нет, смотрю отец на меня хмурится сердито. И тут ещё один альфа входит — наш сосед. Оказывается, он видел, как мы с Лоренсом вместе шли, я сам шёл, никто меня не заставлял. Он всё видел. И всё подтвердил. Все ушли. Я остался наедине с отцом. Он даже не повысил голоса. Он говорил тихо-тихо, но таким тоном, что я боялся оторвать взгляд от пола. Он сказал, что не желает меня больше видеть, что я опозорил семью, что я ему больше не сын. Он не дал мне даже попрощаться с папой — знал, что тот будет меня защищать. — Доминик всхлипнул, — ну и вот я здесь. Без гроша за душой, никому не нужный и домой вернуться не могу, потому что обо всём этом, наверняка, знает вся деревня.
Несколько минут два омеги — один уже взрослый, успевший разочароваться в жизни и совсем ещё юный, полный надежд, которые вот так запросто выдрали с корнем обстоятельства и его же собственная глупость — сидели молча, уставившись в пол. Когда неловкое молчание затянулось, Ирвин выдавил:
— А зачем они это сделали? Лоренс ещё понятно, а зачем сосед-то так с тобой?
— Лоренс, как оказалось, просто поспорил с друзьями, что за месяц сумеет меня… — Ник не договорил. — Ну, а сосед… Мой отец самый зажиточный крестьянин в деревне. Ему все хотят насолить. Ну и сосед тоже. Да и мало ли просто подонков, которым нравится портить людям жизнь?
— Много, мой муж например.
— А он-то что?
— Да ничего, вот в том-то и дело. Меня выдали за него совсем мальчишкой. Вот сколько тебе?
— Шестнадцать. Недавно стукнуло.
— Ну вот, а мне семнадцать было. Я-то всё, дурак, ждал принца на белом коне. А нарисовался пузатый трактирщик. Вот этот вот урод — лысый, с бакенбардами и весь обвешанный поддельными брюликами. Каково мне было, представь. Вот и мучаюсь всю жизнь, тружусь как раб на галерах, а он мне — дармоед, да ещё и окаянный. Ну и где она — большая любовь, о которой в сказках рассказывают, а?
— Да есть она где-то, я думаю…
— Вот ты думаешь — а я знаю. Нет никакой любви, есть брак, и это — кабала, из которой не выпутаться, как ни старайся.
— Что же ты не сбежал от него?
— Этот подонок обрюхатил меня сразу же, куда я с ребёнком-то убегу? А бросить малыша я бы не смог.
— Да уж понимаю.
Они оба замолчали, вновь и вновь прокручивая в памяти рассказы друг друга. На этот раз их молчание не было неловким, они будто разговаривали друг с другом без помощи слов, плечом к плечу делили общее омежье горе, выпавшее на долю каждому из них. Посидев некоторое время, Ирвин встал со словами:
— Ладно, мне пора. Ты спи. Ах да, я тебе сейчас одеяло принесу, накроешься хоть — а плащом солому застели.
Ник улыбнулся заботе и внезапному признанию. Накрыл плащом солому, дождался Ирвина и накрылся хоть и тонким, но всё же одеялом. Сон не спешил приходить, и омега снова окунулся в мысли о своём положении, вспомнил папу, младшего братика, которого он больше никогда уже не увидит, даже отца, который, на самом-то деле, был совершенно прав и, более того, не мог поступить иначе. Слёзы струились по щекам, остановить их у Ника не было ни сил, ни желания. Вчера ночью в лесу он практически потерял сознание, и ему было не до раздумий, а вот сегодня он был в тепле и вполне себе сыт, и мысли не замедлили вернуться. Он осознал весь ужас своей ситуации: он вдали от семьи, на нём клеймо позора, денег больше нет ни копейки и идти ему некуда. Остаётся только подыхать с голоду. Приглушённые рыдания всё же вырывались наружу, и звук человеческого голоса привлёк внимание кое-кого, кто тоже находился в хлеву.
Доминик очень перепугался, когда ощутил на лице горячее и не очень-то ароматное дыхание, но потом выдохнул с облегчением — то был всего лишь старый пёс, почуявший чьё-то горе и решивший помочь так, как умеет. Он улёгся рядом с парнишкой, положил тяжёлую голову ему на грудь, согревая и успокаивая, а омега с удовольствием запустил пальцы в кудлатый загривок, почесал псину за ухом и даже чмокнул в холодный нос.
— И тебя никто не любит, да? И тебя из дому выгнали? Ну, вместе теплее.
Обняв собаку, Ник крепко заснул, согретый теплом и добрым отношением пусть и безмолвного, но всё же живого существа.
Утром омега проснулся от того, что это самое существо смачно лизнуло его в лицо, видимо, возвращая вчерашний поцелуй. Ник рассмеялся, утирая лицо рукавом, и потрепал пса по макушке.
Погода стояла солнечная, не то что недавно, и если бы Доминик не был удручён своим бедственным положением, он бы даже залюбовался на прекрасный вид — площадь, залитую светом, сияющий золотой крест. Но сейчас ему было не до этого, он направился прямо в таверну, предварительно плеснув себе в лицо ледяной воды из бочки, чтобы окончательно смыть с себя следы собачьей признательности. Помещение вновь встретило его спёртым воздухом и гомоном множества голосов. Сразу же к нему подошёл Ирвин, усадил за стол и поставил перед ним тарелку с дымящимся ещё картофелем и нехилым куском мяса.
— Приятного аппетита.
— А если твой муж увидит?
— Ну и пускай видит. Хоть кому-то я добро сделаю. Ешь давай.
Только Доминик принялся за еду, как над ним навис грозный трактирщик, вопрошая у мужа:
— Это что ещё такое? Он платил за хлеб и воду, а ты его мясом кормишь?
— Ну, не начинай, — прикрикнул на него Ирвин, осмелев. — Это за мой счёт! Я сам тебе заплачу!
— Ловлю на слове, — старик зло сощурился, глядя на мужа, но вот его позвали из-за соседнего стола, и он поспешил вернуться к своим делам.
— Мне так неловко, у вас ведь будут неприятности из-за меня…
— Подумаешь, неприятности. Я и рад этому старому ослу насолить, ему полезно позлиться. Ешь давай. А я пошёл. Позови меня, как соберёшься уходить. И кстати, обращайся на «ты», а то я чувствую себя стариком.
— Хорошо.
Доев, Доминик окликнул Ирвина, и тот быстро умудрился сунуть ему в руку несколько серебряных монет.
— Вот тебе на первое время.
— Я… я не могу взять, ты же по…
— Тихо, идёт!
Они оба замолкли, и Ирвин сделал Нику сигнал, чтобы тот спрятал деньги. Подошедший трактирщик ничего не заметил.
— Уходишь? Что ж, могу сказать одно — не возвращайся. Я больше не приму тебя, слишком много расходов.
Они уже вышли на порог, когда к ним подошёл пёс и принялся ластиться к юноше.
— Я смотрю, ты ему по нраву, — улыбнулся Ирвин.
— Вот и славно, забирай этого нахлебника к чёртям! — с этими словами трактирщик развернулся и зашёл обратно в помещение.
— У тебя куда ни плюнь — везде одни нахлебники! — уже ему в спину крикнул Ирвин. — Ты-то, конечно, меньше всех ешь, свинья ты несчастная. — Он снова повернулся к Нику, — а ты собаку-то и правда возьми. Он тебя и согреет, и поддержит. Не защитит, конечно, но хоть что-то. Что ж, прощай. Хочешь совет? Устраивайся-ка ты куда-нибудь в следующем городишке, да хоть бы и в таверну. Работай за еду и кров — тебе ничего больше не надо. Если останутся деньги, что я тебе дал — ты их сбереги, на всякий случай. Когда-нибудь обязательно да понадобятся.