Она так и не узнала, чем закончилась их очевидная и нескрываемая отчуждённость — Экси на две недели забрала её на отдых вместе с детьми, и по телефонным разговорам с Мэттом было непонятно, наладилось ли у него всё с Алексом, или нет.

Но теперь Мэтт разительно изменился. Она заметила это сразу, когда он вошёл в её дом. Бросившегося к нему Бинки он не отпихнул ногой, как всегда, а просто проигнорировал, а её саму сразу обнял. Она всегда знала, что сын очень любит её, но на этот раз в нём было столько теплоты и сердечности, что это показалось непривычным. Да и вообще он стал каким-то другим, даже черты лица разгладились и смягчились. Она очень любила его, но не идеализировала и не оценивала субъективно. «Рожа просит кирпича» — это всегда было про него, с самого детства, когда он в одиночку дрался с целой сворой соседских мальчишек. Разбивал коленки и ладошки, ревел, размазывал грязь и слёзы по лицу, но дрался. Проигрывал их количеству, но дрался.

Когда его бизнес так быстро пошёл в гору, она снова не обольщалась. Конечно, не всё там было чисто и честно, но на это она тоже предпочла закрыть глаза. Она умела любить его таким, какой он есть, со всеми недостатками.

Но сейчас на неё смотрел будто совсем другой человек. И улыбался он не одной стороной рта, как всегда, а широко и открыто, как улыбался редко. Как когда-то давно, в детстве.

Маргарет поняла всё со смешанным чувством ужаса и облегчения. С тех пор, как глупенький Алекс выложил ей всё по-честному, она подспудно ждала, что между ними что-то произойдёт. И боялась она именно того, что после произошедшего они возненавидят друг друга, возненавидят люто и непоправимо.

Но Мэтт светился, как новенький цент, и она выдохнула с облегчением. По крайней мере, проблема не между ними двумя, а между ними и законом, а уж эту проблему можно и обойти.

— Привет, мам, — Мэтт продолжал улыбаться от уха до уха. — Я заехал спросить: может, поедешь ко мне? Мы соскучились.

«Мы» убедило Маргарет окончательно в правильности её догадок. «Мы» не могло значить ничего другого. Это «мы» сейчас говорило больше, чем все штампы, кольца и обряды вместе взятые. Она боялась, что Мэтт никогда не скажет это слово так, как сказал сейчас, с такой интонацией.

— Хорошо, — она слабо улыбнулась, чувствуя всё же некое смущение перед тем, что должна была нарушить их уединение. — Вечером отвезёшь меня назад?

— Да оставайся ночевать, я соскучился. Давай, одевайся тогда, я жду.

— А с Бинки погулять?

— Бери с собой своего сраного Бинки, и поехали, — кто бы мог подумать, какая неслыханная милость!

Услышав своё имя, пёс радостно завертелся под ногами, норовя боднуть хозяйку в колено, повизгивал, махал хвостом с длинной-длинной шерстью. Мэтта даже эта собачья суматоха не злила, как бывало обычно. Он был само благодушие.

Всю дорогу Маргарет рассказывала о своём отдыхе, а Мэтт внимательно слушал и задавал вопросы. Не то чтобы раньше он был невнимательным к ней, как раз наоборот, он всегда был хорошим сыном при всех его остальных недостатках. Он умел слушать внимательно и чутко, но на этот раз он превзошёл сам себя. А Маргарет и радовалась, потому что знала: когда она расскажет об отпуске всё, разговор рано или поздно подойдёт к щекотливой и неловкой теме. Может, Мэтт тоже это знал, и потому расспрашивал так подробно, а может и правда интересовался.

В любом случае, они так увлеклись обсуждением поездки, что, когда подъехали к дому, темы всё ещё не иссякли.

Пока Мэтт парковал машину, Маргарет побродила с Бинки по увядающему осеннему саду, проигнорировав напутствие «на цветы чтоб не ссал», брошенное в спину.

Стоял ясный сентябрьский вечер. Небо было всё ещё высокое и синее, на горизонте медленно окрашивавшееся багрово-оранжевыми тонами, которые за то время, что Маргарет гуляла, расплескались от края до края, озаряя местность странным жёлтым светом садящегося солнца. Бинки семенил туда-сюда, шурша опавшими листьями, пока ещё не грязно-коричневыми, а золотистыми, бордовыми, с зелёными крапинами.

— Мам! — позвал Мэтт уже с порога.

Маргарет заторопилась к дому, похлопывая себя по бедру, чтобы Бинки шёл за ней. Но Бинки не шёл. В чужом саду, где он бывал так редко, нашлось много всего интересного, что непременно надо было исследовать. Мэтт, ухмыляясь, наблюдал за бесплодными попытками матери призвать своё лохматое сокровище к дому, дисциплине и совести, наблюдал долго и с нескрываемым злорадством, но потом сжалился.

— Бинки!

Уж на его строгий окрик пёс примчался так, что только уши развевались на ветру. Маргарет ревниво глянула и на сына, и на своего пса.

— И почему только он тебя слушается?

Мэтт уже открыл рот, чтобы ответить, но Маргарет, приблизительно догадываясь о сути ответа, вскинула руку:

— Только вот не надо мне про стальные яйца!

Мэтт хмыкнул и пожал плечами, отпер дверь и пропустил вперёд сначала Бинки, а потом и мать.

Макс уже ждал в коридоре, давно заслышав голоса. Он с любопытством рассматривал Бинки, редкого гостя в этом доме. В отличие от Мэтта, Макс был к нему дружелюбен: Бинки никогда не претендовал на лидерство, в целом вёл себя деликатно, и выяснять с ним отношения было не из-за чего. Поэтому в редкие свои появления в доме Мэтта Бинки переходил под защиту и покровительство Макса, и Мэтт не трогал его.

Пока хозяева раздевались, псы успели обнюхать друг друга, потыкаться носами и убежали куда-то вглубь дома, повиливая хвостами.

— А где Алекс? — наконец рискнула спросить Маргарет.

— Да хер его знает, спит, наверное, — Мэтт пожал плечами. — Или уроки делает.

Но Алекс нашёлся не в спальне и не в своей комнате, теперь осиротевшей и сделавшейся подобием «кабинета» для уроков. Он восседал в гостиной среди горы подушек, смотрел «Рапунцель» и уплетал шоколадную пасту ложкой прямо из банки. Мэтт аж передёрнулся, представив себе, как это приторно.

— Алекс! — Маргарет забыла о всяком смущении, завидев наполовину пустую банку. Она аж задохнулась от возмущения. — Ты что творишь, с ума сошёл! Диабет будет, а ну отдай!

Алекс замычал что-то с набитым ртом, но банку отвоёвывать не стал. Кажется, почувствовал сам, что переел сладкого.

— Привет, бабушка, — улыбнулся он, проглотив остатки пасты. — Как отдохнула?

Маргарет отдала банку Мэтту, а сама уселась с Алексом на диван, чтобы пересказать ему всё, что уже говорила в машине. Их разговор продлился около часа, пока с кухни неслись соблазнительные запахи и грохот кастрюль. В честь приезда матери Мэтт убрал приготовленный Алексом простенький ужин в холодильник и решил на скорую руку сварганить что-то поторжественнее.

Пока он орудовал на кухне, Маргарет успела даже показать Алексу фотографии: пляжи, пальмы, улыбающиеся рожицы Полли и Эммы, номера в гостинице, Джо в огромной шляпе, Экси в купальнике. Алекс интересовался живо и слушал с благодарностью: это ведь была и его семья тоже.

Он пока ещё не очень подружился с Экси, потому что они довольно мало виделись, но она очень ему нравилась. Она была приветливая, весёлая, у неё были чудесные смешные дочки, а ещё она очень любила Мэтта, а он её. Алексу это было очень важно: сам он, лишённый братьев и сестёр, немного даже завидовал им. Полли и Эмма были слишком маленькими, чтобы дружить с ними по-настоящему, хотя в те дни, что Алекс оказывался в доме Лэнгли, он с большим удовольствием возился с сестрёнками: делал вид, что говорит по игрушечному телефону, пил воображаемый чай из розовых чашечек и изображал смертельно больного пациента, которого девочки старательно обследовали игрушечными стетоскопами и градусниками.

Кроме того, Мэтт как-то обмолвился, что именно Экси натолкнула его на мысль усыновить Алекса, и этого было достаточно, чтобы полюбить её раз и навсегда.

Когда фотографии подошли к концу, Мэтт как раз закончил и позвал к ужину. Алекс, поднимаясь с дивана, неловко покачнулся и чуть не упал. Он успел вовремя схватиться за спинку, но высокий воротник его свитера съехал в сторону, и Маргарет со смешанными чувствами смущения и негодования увидела тёмное пятно на его шее. Однако она вовсе не собиралась читать им мораль и разубеждать их. Она видела сияющее лицо сына, видела Алекса, который расцвёл с тех пор, как она принимала его, бледного и измученного, у себя дома и выслушивала его исповедь.