— Все светленькие, — заметил Мэтт. — Ты случайно не норвежец какой-нибудь?

— Не знаю. Родители были европейцы, но национальность я не помню. Может, и норвежцы. Были.

— Не грусти, — Мэтт наконец обнял Алекса за плечи. — Я, конечно, никогда не смогу их заменить тебе. Но я очень стараюсь, правда. Ты знаешь, где они похоронены?

— Знаю.

— Хочешь, съездим? Купим цветы. Ты верующий?

— Не знаю, кажется, не очень, — честно ответил Алекс.

— Помолиться можешь. В конце концов, даже если и неверующий, всё равно тебе станет от этого легче.

— Ладно, давай съездим. Хорошая идея. Я давно у них не был.

— Отлично, — Мэтт чмокнул Алекса в висок и вышел из комнаты, остановившись у самой двери и сказав напоследок: — Малыш, давай договоримся: если у тебя какие-то проблемы, говори мне, хорошо? Не надо сходить с ума в одиночестве. Ты ведь больше не один.

Алекс улыбнулся ему вслед счастливо, расслабленно и с облегчением. Его переживания снова отступили: по крайней мере, на ближайшее время он избавил себя от необходимости искать новые отговорки и оправдания. Мэтт поверил в его тоску по родителям, и больше не будет пока расспрашивать.

А там уже скоро и школа начнётся, и можно будет забыть о проблемах.

========== Глава 6 ==========

Я как-то сказала, что мало разбираюсь в любви — это неправда. Я знаю о любви очень много! Я видела её, наблюдала за ней целые столетия. Без неё смотреть на ваш мир было бы невыносимо. Все эти ужасные войны, боль, ложь, ненависть…

Безумно хотелось отвернуться и не смотреть больше, но смотреть как люди любят друг друга — это здорово. Даже если удастся заглянуть в самые дальние уголки Вселенной, не найдешь там ничего более прекрасного, так что…

Я знаю, что любовь возникает негаданно, но еще я знаю, что она может быть непредсказуемой, неожиданной, неконтролируемой и нестерпимой, и её можно очень легко спутать с ненавистью, и я хочу сказать, Тристан, что кажется, я тебя люблю…

Мое сердце, мне кажется, оно вот-вот вырвется у меня из груди. Такое чувство, что оно не принадлежит мне, теперь оно принадлежит тебе. И если бы ты любил, в замен мне ничего не нужно: никаких подарков, никаких вещей, ни демонстрации верности, достаточно знать, что ты тоже меня любишь…

Твое сердце в обмен на мое…

“Звёздная пыль”

Алекс смотрел и не верил собственным глазам. Это было их воскресение, их день. Нет, это был его день. Время, которое должно быть уделено только ему, Алексу, и никому больше. С утра и до самого вечера.

К собственному удивлению он проснулся довольно рано, около восьми часов, и даже успел приготовить завтрак. Горячие оладушки стопкой красовались на тарелке, политые абрикосовым джемом, и Алекс был доволен, хоть и весь испачкался мукой — ему впервые удалось приготовить вкусно, как Мэтт, и ничего не сжечь. Чёртовы оладьи даже не подгорели, ни одна.

Пока Алекс возился на кухне, прошло около двух часов, и он, оставив завтрак на стойке, пошёл к мэттовой спальне. Холодные оладьи есть не так вкусно, — подумал он.

Он никогда ещё не был в спальне Мэтта и, хоть в своих воспалённых мечтах всю последнюю неделю он без конца пытался представить её себе, теперь шёл совершенно безо всякой задней мысли. Разбудить и порадовать уже готовым завтраком, вот и всё.

Но ещё на подходе Алекс услышал скрип пружин, тяжёлое дыхание, сдержанные стоны. Мэтт был не один, хотя они негласно договорились с ним, что по воскресеньям никаких гостей быть не должно. Алекс на пару секунд замер, прислушиваясь к красноречивым звукам со смущением, негодованием и завистью, а потом, вместо того чтобы повернуться и уйти, пошёл дальше. Он хотел бы сбежать, хотел бы не видеть, даже не думать, но почему-то ноги несли его туда, к приоткрытой двери.

Алекс не думал, что умеет ходить так тихо — он крался как грёбаный ниндзя. Ниндзя-извращенец, собирающийся подглядывать, как трахается его отец.

Из приоткрытой двери в коридор падала узкая полоска света. День был пасмурный, но через большое окно дневной свет всё равно лился мощно и радостно, освещая всю большую комнату, огромный светлый шкаф у стены, две белые тумбочки, над которыми висели металлические бра, представлявшие собой полусферы из узких полос то ли металла, то ли пластика, Алекс не рассмотрел. Даже бледно-голубые шторы, закрывавшие всё окно от потолка до пола, не мешали свету щедро литься на огромную кровать с разбросанными тут и там подушками, со сбившимся бледно-голубым же шёлковым покрывалом.

Алекс хотел бы отвернуться и не смотреть, что происходит на этой самой кровати, но не мог. К тому же, прямо над кроватью, встроенное в потолок, висело огромное зеркало, отражавшее всё происходящее и удваивавшее эффект.

Мальчик, не в силах сдвинуться с места, наблюдал за развернувшимся перед ним действом и чувствовал смесь отвращения (не к Мэтту, конечно, а к его любовнику), злости и зависти. Его доселе достаточно наивные мечты о прикосновениях и ласках сменились вполне отчётливым осознанием: он хотел бы точно так же лежать, бесстыже разведя ноги, и ошалело пялиться в зеркало наверху из-за мэттова плеча, обнимая его за шею.

Вместе с этим осознанием пришла какая-то горькая детская обида за то, что Мэтт не увидел и не оценил его чувств, не захотел (и, наверное, не захочет) их принять. Вместо этого он предпочитает делить постель с незнакомыми мужчинами. Алекс, конечно, не знал причин мэттовой блудливости, но предполагал (как и положено предполагать чистым душой юнцам), что он просто ищет, ищет и не может найти того единственного, кто смог бы заменить ему всех. Нетрудно догадаться, кого Алекс ставил на роль «того единственного».

Но Мэтт, увы, не хотел видеть счастья, так неожиданно свалившегося ему на голову. Искал не там, где следует. Разменивался на короткие встречи с незнакомыми ему людьми, не видя, что вот оно, его счастье, уже в его доме, только и ждёт, когда он поймёт и почувствует то же самое.

Кружившиеся в голове мысли как-то разом схлынули: смотреть дальше и слушать становящиеся всё громче стоны стало невозможно. У Алекса задрожали колени и руки, и он поспешил уйти от треклятой комнаты, в которую он хотел бы попасть. Хотя бы однажды. Хоть разок, ну пожалуйста.

Он не чувствовал ног, когда брёл по лестнице, тяжело опираясь на перила, как старик. Раньше его любовь и ревность были сильными, ноющими, доставляющими постоянный дискомфорт, если можно таким словом описать чувства. А теперь боль стала режущей, острой, как нож, мучительной и почти непереносимой. Алекс заметил, что с каждым шагом тихо подвывает, готовый грохнуться на пол, разрыдаться прямо там, биться головой о стену и рвать на себе волосы. Ему казалось, что он сходит с ума, что его мир, такой неустойчивый, так резко меняющийся, колеблющийся, теперь рушится окончательно. Что могло быть хуже, чем влюбиться в Мэтта? Такого красивого, такого по-отечески ласкового, такого ветреного и непостоянного? Ну кто мешал чёртовым чувствам подождать ещё немного и проклюнуться в конце августа, когда начнётся школа? Кто мешал им сконцентрироваться на какой-нибудь очаровательной девушке с шелковистыми волосами и смеющимися глазами? Или на старшекласснике, капитане футбольной команды, дерзком, окружённом девчонками, тоже, в общем-то, недоступном для Алекса?

Но нет, глупым чувствам было не подождать чуть меньше месяца. Надо было проснуться именно сейчас и, как изголодавшийся зверь, броситься на Мэтта.

Алекс с трудом дошёл до своей комнаты, но добраться до кровати уже не хватило сил. Он рухнул на ковёр, ударившись коленями, уткнулся лбом между скрещенных рук и тихо взвыл, сотрясаясь и напрягаясь всем телом. Его ногти впились в мягкий ворс так сильно, что это причинило боль. Но, почему-то, эта боль принесла облегчение, пусть и мизерное, пусть и едва ощутимое. Алексу захотелось с корнями выдрать собственные ногти, причинить себе физические мучения, заменив душераздирающее отчаяние чем-то более простым и объяснимым. Физическую боль, в конце концов, можно унять. А вот успокоить мятущуюся душу, исходящую слезами и изнемогающую от безысходности, было не так-то просто.