Сам Паркер видел, что с мальчишкой что-то не так, но решил не лезть, и Алекс был ему невероятно за это благодарен, потому что начни Мэтт расспрашивать его, он, наверное, выболтал бы всё, а потом умер бы от стыда. Но то ли Мэтт проявил природную чуткость, то ли просто безразличие, но Алексу удалось избежать вопросов насчёт своего состояния и поведения.

На самом деле Мэтт много думал о том, что происходит, и терялся в догадках. Будь это середина учебного года, он бы решил, что Алекс влюбился, но ведь он проводил все дни дома, и кроме Мэтта ни с кем почти не виделся (рассуждая так, мужчина и не догадывался, насколько близок к истине). Будь он тяжело болен, он чувствовал бы себя плохо, и это было бы заметно, но выглядел он здоровым. Мэтт рискнул предположить, что депрессия связана с приютом или смертью родителей. Конечно, Алексу было три года, когда Куперы погибли в аварии, но он мог знать дату с чужих слов. Может, как раз в августе они и разбились?

Это тянуло на самый убедительный вариант, и такую тему Мэтт при всём нежелании травмировать мальчика обойти не мог. Увидеться с Алексом было теперь непросто, потому что гулять с Максом он больше не ходил, спал до победного утром, пропуская завтрак, а вечером почти не выходил из комнаты. Мэтт только слышал, как он неумело перебирает струны гитары, пытаясь подбирать самые простые аккорды. Мэтт не хотел на него давить, но всё же решил воспользоваться своими правами отца и опекуна, вытрясти из мальчишки причины его печалей и утешить, насколько это возможно.

Поэтому, поднявшись на второй этаж, он как можно тише подошёл к алексовой комнате, прислушался, чуть наклонив голову вперёд, и постучал. Струна звякнула, и игра прекратилась. Пару секунд Алекс молчал, не шевелясь и не произнося ни звука, а потом глухим голосом спросил:

— Что?

— Можно войти? — на всякий случай спросил Мэтт. У него были ключи от всех комнат, в том числе и от этой, но он ни в коем случае не хотел воспользоваться ими — он умел ценить личное пространство, и раз уж Алекс заперся, то вламываться к нему с дубликатом ключей было бы нечестно.

Алекс снова помолчал, потом, судя по звуку, оставил гитару на пол, встал и подошёл к двери.

— Зачем?

Мэтт выразительно закатил глаза, мысленно поздравив себя с тем, что вот и начались проблемы с ребёнком переходного возраста, которых он так опасался.

— Я хочу с тобой поговорить. Не через закрытую дверь. Пожалуйста, открой.

Судя по резкому вдоху, Алекс набирал в лёгкие воздух, чтобы послать папашу куда подальше, но потом, видимо, передумал, шумно выдохнул и щёлкнул замком. Мэтт просочился в узко приоткрытую дверь мимо мальчишки, хмурящего тёмные брови и смотрящего исподлобья, отметил, что в комнате темно и холодно.

— Чего сидишь в темноте? — он старался говорить как обычно, зная, что сюсюканье может только вызвать обратную реакцию и даже хамство.

— Ну, включи свет, — Алекс безразлично пожал плечами и, подойдя к собственной кровати, почему-то не решился сесть.

Мэтт щёлкнул выключателем, и зажёгшийся свет резанул Алексу по глазам — он зажмурился и прикрыл лицо ладонью. В комнате было довольно чисто, что, вообще-то, было для мальчишки нехарактерно — он был тот ещё развальщик, и за те пару месяцев, что они жили вместе, Мэтт дважды с боем заставлял его делать уборку. Правда, бардак у Алекса был какой-то особенный, не такой, который бывает у мальчишек его возраста, не такой, как был у самого Мэтта в юности. У него не валялись по углам грязные носки — как раз за чистотой одежды он очень следил — зато стол был завален бумажками, листами разного формата, грязными кисточками, недоделанными макетами кораблей, до которых, видимо, у него не доходили руки. На полу между шкафом и окном у него уже месяц лежала и пылилась огромная недособранная мозаика из двух тысяч элементов. Наверное, несколько деталей от неё давно уже потерялись, но все попытки Мэтта вернуть «шедевр» в коробку и убрать на шкаф оканчивались тем, что Алекс, как маленький бойцовый петушок, бросался на обидчика и отстаивал своё право разбрасывать мозаику где угодно в своей комнате.

Теперь на столе было пусто. Вымытые кисточки тоскливо торчали из большой подставки в виде химической колбы, которую Алекс пару недель назад, пребывая ещё в отличном расположении духа, расписал по своему вкусу. Все бумаги были убраны в стол, и только открытый ноутбук стоял в полном одиночестве. Недосмотренный фильм стопкадром застыл на экране; присмотревшись, Мэтт узнал Гумберта Гумберта и присвистнул.

— Смотришь «Лолиту»? Не рановато ли?

— Нам на лето задали прочитать, — испуганно выпалил Алекс, будто боясь, что Мэтт теперь отберёт у него компьютер. — Я прочитал и решил посмотреть.

— Да ладно тебе, я видел список литературы на лето. Подписывал ещё, помнишь? Не было там никакой «Лолиты». Я же тебе и не запрещаю, что пугаешься-то. Смотри на здоровье, раз нравится.

Мэтту и в голову не пришло, зачем Алекс смотрел «Лолиту». К его чести, при всей его распущенности и блудливости он даже не задумывался об Алексе как о молодом, красивом мужчине. Никогда. Такие мысли не посетили его ни разу, и теперь ему было невдомёк, что Алекс связывает и сравнивает себя с маленькой Дороти. Мэтт подумал только — надо же, какой не по годам умный пацан, уже «Лолиту» читает, а не всякую подростковую муть. Мэтт даже немножко им погордился.

Однако неловкое молчание затянулось, и надо было что-то делать, чтобы разрядить обстановку. Алекс всё так же столбом торчал около кровати, пялился на свои босые ноги и тихо сопел — не было похоже, что он первым пойдёт на контакт. Поэтому Мэтт подошёл к нему поближе и протянул руку, чтобы обнять за плечи, но тот мягко, но вполне ощутимо отстранился.

— Алекс, что происходит? — Мэтт смотрел на него удивлённо и растерянно, не в силах понять причины того, что казалось непонятно откуда взявшейся неприязнью к нему. — Ты в последнее время сильно изменился, и я вижу, что у тебя что-то не так. Ты стал такой нелюдимый, шарахаешься от меня, вон, даже бардак свой убрал. Я вижу, что что-то происходит с тобой, но пока я не знаю, что именно — я не могу тебе помочь. Понимаешь?

— Понимаю, — Алекс наконец сел на кровать и ссутулился, опуская подбородок почти до груди. — Но со мной всё в порядке, честно.

— Врёшь, — Мэтт сел рядом, уже не спеша обнимать. — Расскажи мне. Я же хочу тебе помочь. Ну?

— Всё хорошо, — Алекс поднял лицо и упрямо взглянул на Мэтта. — Я в порядке.

— Малыш, я знаю, что эта тема может причинить тебе боль, но… — Мэтт пару секунд помолчал. — Это никак не связано с твоими родителями? То есть, может, ты скучаешь по ним, или… или август имеет к ним какое-то отношение?

Алекс хотел уже было язвительно спросить «И как я могу это помнить?», но в голову ему пришла мысль: а ведь это отличный способ отвести глаза от истинных причин своей хандры. Это же просто идеально: убедить его, что именно родители и воспоминания о них — причина плохого настроения.

— Нет, август с ними никак не связан, они погибли зимой, когда было скользко, — ответил он, и Мэтт ощутил странное беспокойство, ни с чем конкретным не связанное. Просто ему вдруг стало некомфортно, и он даже чуть заметно поёжился. — Просто я правда очень по ним скучаю. Я почти их не помню, но у меня есть их фотография. Я тебе никогда её не показывал. Вот.

Алекс встал и отошёл к столу, достал из ящика старенький, очень потрёпанный кошелёк и, порывшись в нём, протянул Мэтту небольшую фотографию, отпечатанную, судя по состоянию, очень давно. На потёртой и погнувшейся бумаге можно было с трудом разглядеть мужчину и женщину, улыбавшихся широко и счастливо. Их лица почти уже нельзя было различить — от времени черты размылись, и можно было скорее догадываться о том, как они выглядели. Женщина держала на руках ребёнка лет двух, кругленького, толстощёкого, светлого и кудрявого. Мэтт улыбнулся.

— Это ты?

— Да, — Алекс, смотревший через его плечо, тоже улыбнулся. — Щёки что надо.