Впервые серьёзно задумавшись о своей ориентации, Алекс с горькой усмешкой подумал, что били его в приюте, выходит, неспроста. Ну не мог же он так любоваться Мэттом, будучи натуралом.

***

Алекс весь день был как на иголках — Мэтт всё время был рядом, то и дело задевал его плечом, улыбался ему, говорил с ним. После прогулки с Максом он уехал в магазин и в коридоре перед самым выходом обнял Алекса; тот ткнулся носом ему в грудь, вдыхая запах одеколона, пытаясь сдержать дрожь.

А вечером они вместе смотрели кино, и Алекс доверчиво и как бы невзначай прижимался плечом к тёплому мэттову боку, воображая, будто они вместе. И даже рискнул прижаться щекой к его плечу, а Мэтт, не подозревавший, какие грешные мысли бушуют в белокурой голове его сокровища, обнял его за плечи и чмокнул в макушку. Алекс испугался, что уж дрожь в его теле, которую вызвал этот отеческий поцелуй, не может остаться незамеченной, но Мэтт и впрямь не думал, что Алекс может испытывать к нему что-то кроме сыновней любви и доверчивой детской дружбы.

Алекс так и просидел весь фильм чуть ли не у Мэтта на руках, не смея дышать от восторга и нежности, украдкой принюхиваясь, вдыхая запахи сигарет, парфюма и геля для душа. А когда фильм закончился, он прикинулся спящим — совсем как в собственном сне — и Мэтт, насмешливо хмыкнув, не «разбудил» его, а поднял на руки и отнёс в спальню. Алекс забыл, как дышать, и, пожалуй, позволил себе лишнего, обняв Мэтта за шею, но тот, к счастью, снова ничего не заметил и воспринял это объятие то ли как рефлекс, то ли как страх упасть.

Правда, к вящему разочарованию Алекса, Мэтт не стал его раздевать, решив, что домашние шорты и майка вполне годятся для сна, и только накрыл его одеялом. А Алексу так хотелось почувствовать, как сильные пальцы коснутся его бёдер, стягивая шорты, пройдутся по животу и чувствительным бокам. Когда Мэтт вышел, Алекса аж перетряхнуло от подобных мыслей, и возбуждение нахлынуло ещё сильнее, чем прошедшей ночью. Он вспоминал зелёные глаза, насмешливую улыбку, сильные руки, бережно отнёсшие его в спальню, и его трясло одновременно от слёз, смеха и возбуждения. Это была настоящая истерика, и Алекс не знал, что делать — бежать вниз и попить воды, чтобы перестать смеяться, идти в ванную умывать лицо, чтобы перестать рыдать, или снова бежать в душ и снова трахать кулак, вспоминая столь желанные прикосновения.

В конце концов, он решил отправиться именно в душ, ведь там можно было и умыться, и принять холодный душ, чтобы успокоиться, а при большой необходимости — даже воды попить.

***

Достаточно было пары дней, чтобы Алекс понял, что влюбился. Конечно, он и сразу думал именно так, ведь, в отличие от Мэтта, он не был склонен к бездушной похоти, и своё неожиданное желание объяснял в первую очередь чувствами, а не инстинктами. Но всё же он надеялся в глубине души, что это какое-то временное помутнение рассудка, игра гормонов или ещё что-то в этом роде, но его надежды оказались тщетны. Он втрескался по уши, и сопротивляться этому не было сил.

Мэтту, конечно, он ничего не сказал, но от этого было ещё хуже и поганее на душе. Ему очень хотелось поделиться с кем-то, хотелось поддержки, но он никому не посмел бы признаться в своих неправильных, ужасных чувствах, а потому вынужден был молчать и держать всё в себе, каждую секунду боясь, что эмоции пробьют дыру в его выдержке и селевым потоком хлынут наружу. И услышит это именно Мэтт, потому что именно он, конечно, окажется в этот момент рядом.

Чувствуя, что держаться больше не в силах, Алекс принялся доказывать сам себе несостоятельность и нелепость собственных чувств. Он отнюдь не был глупым, несмотря на юный возраст, и, рассуждая про себя, находил очень зрелые, рассудительные и даже убедительные аргументы.

Конечно, он влюбился, но это ненадолго. Столько лет он прожил в приюте один, не имея ни единой родственной души, и вдруг — Мэтт. Человек, который заменил ему всех: отца, друга, брата. Стал единственным, с кем он, Алекс, общается ежедневно. Само собой, все свои чувства — и сыновние, и братские, и дружеские, Алекс направлял на него. И естественно, что и проснувшаяся любовь оказалась направлена на него же. Просто потому, что больше не на кого было. Он так любил Мэтта по-дружески, так тянулся к нему, что, в конце концов, прорезались и другие, более взрослые чувства.

Но это пройдёт, точно пройдёт. Эта влюблённость — плод смешения благодарности, привязанности и дружбы, которая исчезнет, как только Алекс пойдёт в школу, когда у него появятся друзья среди ровесников. Тогда Мэтт останется ему отцом, друзья не будут иметь к нему никакого отношения, а влюблённость, а точнее, весь нерастраченный запас чувств, будет направлен на какую-нибудь милую девчонку. А может, на милого мальчишку — это Алексу было неважно (новое открытие, которое он для себя сделал — поразмыслив и взвесив всё ещё раз, он понял, что и правда способен любить человека вне зависимости от его пола). Важно было, чтобы не на Мэтта.

Если бы Мэтт слышал его рассуждения, он похвалил бы его за вдумчивость и за зрелость суждений. Удивился бы, наверное, что его птенчик способен настолько трезво оценивать собственные чувства и их истоки.

Но Мэтт, конечно, не слышал и ничего не знал.

Алекс, доказав себе неизбежность, закономерность и быстротечность своей влюблённости, немного успокоился. Он убедил себя в том, что чувства скоро пройдут, и он должен просто перетерпеть, просто переждать, и всё. И он действительно решил терпеть и ждать — тем более что было начало августа, и учёба должна была начаться уже через месяц, а ведь именно она была решением всех проблем.

Однако дольше нескольких дней это искусственное спокойствие не продлилось, и Алекс снова впал в хандру, ещё более тяжёлую и глубокую, чем в первый раз. Как ни странно, даже присутствие Мэтта в доме его тяготило, хотя, казалось бы, каждая минута, проведённая рядом, должна была цениться на вес золота. Но нет, Мэтт не просто напрягал его, а даже раздражал — своими разговорами, своей ухмылкой, своими кошачье-ленивыми повадками, которыми Алекс ещё на днях любовался. Всем. Алексу иногда хотелось стукнуть его, чтобы он перестал ухмыляться, хотелось грубо ответить на его очередную остроту, хотя ещё неделю назад они так его смешили.

Мэтт удивлялся, молчал, оправдывал изменившееся поведение переходным возрастом, но на третий день не выдержал. Придя домой с работы, он перехватил Алекса на кухне (тот уже собирался удрать к себе в комнату с едой и запереться там):

— Куда это ты жратву потащил? — осведомился Мэтт, мягко вытягивая коробку печенья и кружку какао из дрожащих алексовых пальцев. — Охота потом на крошках спать? Идём, попей лучше чаю со мной.

— Не хочу. Ужин на стойке. Извини, я… я неважно себя чувствую.

Мэтт, поставив отобранное добро на стойку, взял в ладони красивое лицо и озабоченно посмотрел Алексу в глаза, не замечая, как тот задрожал от прикосновения.

— Правда заболел, что ли? Горячий, хоть омлет на тебе жарь, — его рука, чтобы проверить температуру, легла на шею, и на этот раз Алекс очень ощутимо вздрогнул, но Мэтт и это истолковал в совершенно невинном ключе. — Извини, я, наверное, холодный. Ты весь дрожишь. Пойдём, ляжешь в кровать, померим температуру. Если высокая — вызовем врача.

— Не надо, — Алекс почти брезгливо поморщился, выворачиваясь из рук. — Просто… просто оставь меня в покое!

Мэтт хотел было отвесить подзатыльник за хамство, но потом подумал, что, может, бедняга и правда болен, или влюбился, или что-то ещё, чёрт знает, какие там проблемы бывают у подростков.

— Ладно, пиздюк, только не хами. На тебе твои печенья и вали в комнату. Только если правда станет плохо — позови меня.

Алекс кивнул, схватил чашку и коробку и побежал наверх.

— С Максом не пойдёшь сегодня гулять? — вдогонку прокричал Мэтт, подходя к лестнице.

— Нет! — Алекс грохнул дверью, и Мэтт только удивлённо пожал плечами.

***

Алекс всю неделю ходил как в воду опущенный, шарахался от Мэтта, рыдал по ночам. На самом деле, ему очень хотелось быть рядом, ему хотелось как раньше, проснувшись, болтать с ним на кухне, гулять с Максом, ещё разок поехать на пикник и спать в палатке, подкатившись к нему под бок. Но «как раньше» у него уже не получалось, потому что каждое слово, каждое движение он расценивал иначе, витал в каких-то несбыточных мечтах, пропуская слова Мэтта мимо ушей, переспрашивая, вызывая этим раздражение.