— Адель Александровна, это вы?!

Ему вдруг захотелось ринуться к ней и принять ее в свои объятия; Адель тоже почувствовала желание, несколько на это похожее. Оба, впрочем, ограничились одним только желанием и остались на прежних местах: он — у перил, она — посредине площадки, стройная, грациозная, потупив глазки и пощипывая пальцами кружева своего легкого костюма.

— Вы не спите? — начала Адель.

— Могу ли я спать! — глубоко вздохнул Ледоколов.

— Комары мешают? — лукаво улыбнулась Адель.

— О, если бы только комары!..

Она подошла к перилам, заглянула за борт, покосилась на часового и передернула плечиком.

«И зачем торчит здесь этот болван?» — промелькнуло у нее в голове.

— ...Нельзя, друг ты мой любезный: служба! — говорил внизу чей-то голос.

— Известно, служба. Макарова за что вчера линьками лупили? — отвечал кто-то другой.

— А за тоже самое: служба!

— ...И встал салтан со своего золотого трона, и взял ее за белы руки, чмокнул три раза в сахарные уста... — слышалось откуда-то продолжение сказки.

— Адель Александровна... — начал Ледоколов и немного пододвинулся к девушке.

В ответ на это Адель тоже чуть-чуть шагнула в его сторону и, приложив пальчик к губам, стала прислушиваться. Ей показалось, что скрипнула дверь их каюты.

— Это может показаться странным; я вообще не доверяю никаким предчувствиям, но — что вы на это скажете? — выходя сюда ночью — теперь уже около часу пополуночи — я был убежден, что увижусь с вами, что буду говорить с вами... Не имея никакого права, никакого повода, я ждал вас. Вы пришли. Конечно, это только случайность, не более, как случайность, но...

— Это, действительно, только случайность! — заметила серьезным тоном Адель.

Если бы было не так темно, то Ледоколов мог бы заметить насмешливую улыбку, скользнувшую на губах девушки.

— Я иначе и не смел думать. Но не сердитесь на меня, если я воспользуюсь этой случайностью. Я давно собирался поговорить с вами, высказать вам то, что почти с первой встречи стало моей господствующей мыслью... Я хочу предостеречь вас, спасти вас... вы на краю...

— Дмитрий Николаевич, вы меня ужасно пугаете! — чуть не вскрикнула Адель, и в ту же минуту почувствовала, что ее рука очутилась между ладонями Ледоколова.

— Не бойтесь! Я чуть было не назвал вас: «мой дорогой друг». Отвечайте мне откровенно, просто: знаете ли вы, куда вы едете?

— В Ташкент! — наивно глядя ему в лицо, ответила Адель.

— Знаю, знаю! Мой вопрос был направлен совсем не к этому; дело не в городе, не в названии местности... Но зачем? Что вы думаете найти там? Знаете ли вы это?

— Конечно, знаю; мне кажется, что я знаю!

— Ну, так говорите мне: зачем же?

— Господин Лопатин, наш старый знакомый, то есть, более знакомый моей маменьки, предлагает мне там место гувернантки с хорошим, обеснеченным содержанием. Я буду трудиться, учить маленьких детей, я буду заниматься делом, не то, что прежде в Петербурге, когда мы с маменькой с утра и до ночи не знали решительно, как бы убить невыносимую скуку!

— Вы убеждены в том, что вы оживете именно в Ташкенте?

— А как же?!

— Бедный, наивный ребенок!

— Пожалуйста, не плачьте обо мне! — надулась Адель, однако руки своей не отняла и даже ответила легким нажатием на энергичные рукопожатия Ледоколова.

— Слушайте же!

Ледоколов говорил торжественным тоном, подчеркивая и оттеняя каждую фразу.

— Слушайте; Лопатин знал вас прежде. Вы ему нравились, даже более, чем нравились. Он уехал. Вы очутились в самом безвыходном положении: без денег, с одними долгами, ждать помощи неоткуда. Заметьте, я говорю только то, что слышал от вас самих и вашей маменьки. Я не основываюсь на тех оскорбительных слухах, которые движутся вместе с вами, вокруг вас, опережают вас и, наверное, теперь облетели уже весь Ташкент!

Глубоко вздохнула Адель; сердце ее билось сильно и так близко от локтя Ледоколова, что тот чувствовал эти лихорадочные, учащенные пульсации.

— В такую скверную минуту к вам, как с облаков, слетает предложение Лопатина. Вам предлагают место гувернантки, которое, впрочем, только обещают найти, так как у самого Лопатина детей нет. Жалованья шесть тысяч. Везут, как царицу, отрывают вас от общества, к которому вы привыкли, с которым вы освоились...

— Мне страшно, вы говорите зловеще. Господи! Что же со мной будет? — чуть не заплакала Адель.

— Видимое дело, вас продают. Вас губят! — воодушевился Дмитрий Николаевич.

— Губят! — тихо, чуть слышно повторила Адель.

— Я не решаюсь даже назвать настоящим именем то, что хотят из вас сделать. Но не плачьте, дитя мое, не плачьте. Еще не поздно, еще не все потеряно!

Адрль стояла перед ним, закрыв лицо руками. Ледоколов внутренне торжествовал. Он сиял!

— Меня обманывают? Обманывают? Да?

— Да, да! И я решился помешать этому, открыть вам глаза... Что вы, что с вами?

Ошеломленный Ледоколов отшатнулся назад и смотрел на Адель широко раскрытыми глазами.

Она смеялась ровно, почти беззвучно, глазенки ее искрились в темноте.

— Неужели вы думаете, что вы мне сказали хотя что-нибудь нового? Кто же из нас теперь «бедный, наивный ребенок»?

— Адочка, Ада! — послышался снизу голос Фридерики Казимировны.

— Иду, мама, сейчас! Ну, до свиданья! Уже рассветает!

— Ада!

— Да погоди, мама, какая ты несносная! Ну, слушайте же теперь: вы мне очень нравитесь; надеюсь, что, по приезде в Ташкент, вы не прекратите нашего знакомства, завязавшегося в дороге. Прощайте!

Адель сбежала с лестницы и через секунду щелкнула дверная задвижка их каюты.

— Ах, Ада, я так боюсь за тебя! — говорила Фридерика Казимировна в каюте.

— Это еще что? — не переставала смеяться Адель.

— Ты такая увлекающаяся, влюбчивая!

— Вся в тебя, maman!

Адель покосилась в ту сторону, где была капитанская каюта.

— Ты права, и поэтому, по собственному опыту, я желаю тебя предостеречь, так сказать, открыть тебе глаза!

На всю каюту разразилась Адель громким, неудержимым хохотом. Фразы были так похожи.

— Pas de danger! Pas de danger! — хохотала она, и ее веселый смех доходил до ушей растерявшегося, пораженного, все в одной и той же позе стоявшего Ледоколова.

Рассветало. Зашевелился народ, затрещал смолистый саксаул в пароходных топках. Боцманский свисток прокатился развеселой, лихой трелью.

— Разводить пары! — хрипло пробасил сонный голос в капитанской каюте.

Капитан Сипаков, заведующий почтой в «Забытом» форте, произнес: «пики!», почесал колено и зевнул так, что у него даже хрустнуло за ушами.

— Стоит вистовать из-за такой дряни! — заметил юнкер Подковкин, малый лет за сорок, никак не осиливший до сего преклонного возраста русской грамоты и четырех правил арифметики и потому не удостоенный офицерского ранга.

— Нет, отчего же? Потрудитесь открыть! — заявил маркитант Моисей Касимов, не то из литовских жидов, не то из казанских татар.

— Порассмотрим... Эге! Ну-ка! Так! Еще, пожалуй, ремизец будет!

— Ну те к черту! Только пульку затягиваешь!

— Позвольте же, нельзя же!

Сипаков дремлет, пока Касимов разбирает его игру. Подковкин косится на графин и тарелку с остатками какой-то соленой снеди.

— Еще бы немножко рыбки-то подкрошили, Анфиса Петровна! — сладким голосом обращается он к перегородке.

— Не довольно ли? — слышится приятный, несколько ожирелый женский голос.

— Соснуть перед вечерним-то чаем. Эка скука, прости, Господи! — произносит Сипаков, он же хозяин дома.

— Тоска такая, страсть! — вздыхает за перегородкой Анфиса Петровна, его половина.

— Скоро почту ждать надо; вы уж не забудьте газетку или книжечку какую! — просит маркитант и отмечает мелом на истертом, порыжелом сукне карточного стола.

— Э-эх! — зевает Сипаков.

— А-ах! — зевает Анфиса Петровна.

— И то идти спать! — решает юнкер Подковкин, поднимаясь со стула.