Высоко, в том месте, где стояла сосна, теплилась небольшая огненная точка, и этот фосфорический, мигающий свет, казалось, находился в постоянном движении. Он прыгал по ветвям дерева, взбирался на самую верхушку и там исчезал на мгновение, и снова показывался, и снова исчезал...

— Это душа казначейская томится, — шептал ямщик. — Удавился он в ту пору, сердечный...

— Поосторожней!

Тарантас сильно качнуло. Снизу доносился шум воды и всплески; какая-то громадная черная масса загромоздила дорогу.

— Что это, станция? — снросил Ледоколов.

— Какая станция... Что за диковина?! До станции еще верст пять будет!

— Окно светится... Да это дормез, кажется, на боку лежит. Придержи лошадей!

Еще раз осветилось грозное небо; опять зарокотали горы. При блеске молнии ясно можно было разобрать внизу на дороге большой дормез, стоящий наклонно на трех только колесах. Внутри этого дормеза было освещено, и слышались голоса. Лошади с отстегнутыми постромками стояли около экипажа и, опустив головы, повернулись задами к ветру, жались и вздрагивали при каждом громовом ударе. Ямщика не было; он, вероятно, уехал на уносных лошадях, и намокшие веревочные уносы вместе с вальками висели на конце экипажного дышла.

— Боже мой! Я готова умереть: я не выдержу более!.. — взвизгнула Фридерика Казимировна, когда молния ярко осветила экипажное окно, и жалкой, грязноватой точкой показалось в это мгновение крохотное пламя внутреннего фонаря. — Это ужасно...

Она уткнулась носом в подушку и тяжело дышала, так как в наглухо, со всех сторон закрытом экипаже было душно и невыносимо жарко.

— Мама, я отворю окна. Это невыносимо, я задыхаюсь! — говорила Адель и рванулась привести в исполнение свое намерение.

— Ада... пощади. Ты знаешь, как это опасно, — стонала маменька. — Ты отворишь, молния влетит, и все мы погибнем!

— Но мне дышать нечем... Мне дурно...

— Лучше перетерпеть...

— Это насчет молнии вы, Фридерика Казимировна, напрасно беспокоитесь, — начал Катушкин. — Вот разве дождем помочит, это точно!

Он сидел на передней лавочке, подобрав под себя ноги и боясь пошевелиться. Ему было страшно неловко, ноги у него затекли, и в коленях бегали мурашки, но он стоически выносил свое стесненное положение, боясь потревожить дам.

— Какую ужасную ночь мы должны будем провести! — стонала Фридерика Казимировна.

— Ничего-с; может, скоро ямщик подъедет! — утешал ее Катушкин.

— Иван Демьянович...

— Что прикажете-с?

— У вас есть пистолеты?

— Как же-с; мы в степь без оружия никогда не ездим, только теперь пока не требуется, они в чемодане уложены...

— А что, здесь есть бандиты?..

— Нет, бандитов не водится!

— Да ведь это горы; мы ведь в горах?

— Так точно, Губерли прозываются, отрог Уральского хребта, а там дальше пойдет...

— Мама, как хочешь, а я отворю!

Адель взялась за тесьму.

Опять вспыхнула яркая молния, опять взвизгнула на все Губерли Фридерика Казимировна. На этот раз струсила и сама Адель; она быстро отодвинулась от окна и смотрела в него широко раскрытыми, испуганными глазами.

Чье-то бледное, бородатое лицо мелькнуло за напотевшими стеклами окна. Свет молнии словно голубоватым бенгальским огнем осветил высокую фигуру в плаще, в башлыке, стоявшую у самой экипажной подножки.

— Что я видела... — шептала Адель.

— Ада, не пугай! — волновалась госпожа Брозе.

— Ямщик, ты, что ли ? — громко окликнул Катушкин. — Фридерика Казимировна, позвольте, я выйду; может: помочь что нужно...

— Ах, нет, сидите; не пущу, в такую критическую минуту мы будет одни!

Рука без перчатки показалась у самого стекла и легко постучала в окно. Адель заметила блестящий перстень на одном из пальцев таинственной руки.

— Я — проезжающий. С вами случилась одна из дорожных неприятностей. Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

— Это он, мама, — тихо произнесла Адель, — наш самарский vis-à-vis!

— До станции недалеко; вы, вероятно, скоро доедете. Нельзя ли вам поторопить нашего ямщика? — поспешил произнести Катушкин.

— Ради Бога. Мы здесь задыхаемся! — крикнула Адель.

— Отворите окно...

— Ни за что... Ах!.. — крикнула в свою очередь Фридерика Казимировна.

Даже Ледоколов вздрогнул от страшного громового удара, прервавшего переговоры.

— Это где-нибудь близко в скалу ударило! — говорил ямщик с козел ледоколовского тарантаса.

— Мой экипаж к вашим услугам, и я довезу вас до станции, если вам угодно! — предложил Ледоколов.

— Ах, как это хорошо; маменька, дайте мне мой большой платок! — обрадовалась Адель.

— Э, гм... — замялся Иван Демьянович.

— Я не поеду ни за что, я не решусь! — говорила госпожа Брозе.

— В таком случае я поеду одна! — объявила Адель.

— Ада...

— Тяните к себе дверцу, у меня не хватает силы! — крикнула девушка Ледоколову.

— Ада... Ада...

Сильный порыв ветра обдал мелкими брызгами дождя всех пассажиров, когда Ледоколов распахнул дверцу дормеза.

— Я вас перенесу на руках!

Он протянул руки.

— Ада, Ада, дитя мое!..

— Как хорошо, как свежо!

Тарантас Ледоколова стоял шагах в трех, не более, от дормеза; на одно только мгновение почувствовала Адель, как две сильные руки подняли ее на воздух; затем она уже сидела в тарантасе, прижавшись в угол и смеясь во все горло: ей вдруг стало почему-то необыкновенно весело.

— Мама, мама, скорее! — кричала Адель.

— Пожалуйте! — протягивал вторично руки Ледоколов.

— Ни за что!

— Мама, да идите!

— Что же, Фридерика Казимировна, теперь уж все одно-с: пожалуйте! — вздохнул Катушкин и добавил как бы про себя: — Своенравная барышня!

— Ай! — ступила было на подножку г-жа Брозе и опять попятилась назад.

— Смелее! — ободрительно говорил Ледоколов.

— Я уж при экипаже останусь; так вы уж похлопочите там на станции, чтобы насчет колеса... станционному скажите: от Лопатина, Ивана Илларионовича, он знает! — обратился Катушкин к Ледоколову.

— Непременно. Пошел!

Через минуту звон колокольчика под дугой ледоколовской тройки чуть слышался в вое ветра и глухом шуме проливного дождя.

Иван Демьянович завернулся в шинель, вытянулся во всю длину дормеза, подсунул себе под голову подушку, под бок другую, закурил папиросу и стоически принялся ожидать результатов своего поручения.

«Гувернантка — ха, ха! Несдобровать Ивану Илларионовичу с этакой гувернанткой, да-с! — начал он свои размышления. — При таком, так сказать, оживлении нашего тракта народу едет всякого много... гм! Глаза молодые, разбегутся... услужливость эта проклятая, — ну, и шабаш! Да мне-то что? Только бы довести да сдать»...

Он опустил стекло и выбросил окурок.

«Симсон сказывал, — продолжал думать вслух Иван Демьянович, — что за леший такой? Меня знает, Лопатина знает, всех знает. Расспрашивал, что и как, — подозрительно! Да ведь приметы какие — ничего не разберешь! Всех перебрал — подходящего нет... Что за черт, право, в самом деле? Тс! Едут никак»...

Ему послышался как будто топот конских ног по дороге; прислушался — ничего не слыхать.

Ивовый пень, подмытый дождевыми потоками, сполз со своего места, навис над обрывом и — рухнул в воду. Кони, привязанные к дышлу, шарахнулись и стали рваться; тяжелый дормез заскрипел и покачнулся.

— Тпру, вы, дьяволы! — крикнул Катушкин, высунулся из окна и посвистал успокоительным образом, как обыкновенно свистят ямщики во время водопоя. Лошади перестали биться. Катушкин начал дремать.

На просторном дворе станционного дома уже стояло несколько экипажей, задвинутых до половины под окружающие двор навесы. Подслеповатый фонарь со стеклами, заклеенными бумагой, мигал у столба, в воротах двора. Другой фонарь, поменьше, чуть-чуть освещал покосившееся крыльцо. Если свет этих двух фонарей не был достаточен для того, чтобы въехавший в отворенные ворота тарантас Ледоколова не наткнулся бы на другие экипажи, зато яркие, широкие световые полосы, направляясь из окон, тянулись через весь двор и достигали даже самой глубины навесов, где виднелись серые, вороные, рыжие, гнедые, пегие и всех прочих мастей почтовые лошади, стоявшие тесными рядами у кормовой колоды.